– Парадокс получается, тебе не кажется? – Грант смотрел на розы, окружавшие нас со всех сторон. Все цвели, и ни одна не была желтой. – Ты так интересуешься языком романтического общения, созданным для влюбленных, чтобы высказывать свои чувства, однако используешь его для того, чтобы выражать враждебность.

– Почему все розы цветут одновременно? – спросила я, проигнорировав его наблюдение. Для роз сезон был поздний.

– Мать научила подрезать их во вторую неделю октября, чтобы на День благодарения всегда были розы.

– До сих пор готовишь ужин в День благодарения? – спросила я и посмотрела на дом. Окно в башенке так и было разбито, хотя прошло столько лет. Кто-то заколотил его фанерой.

– Нет, – признался он. – Мать готовила, когда я был маленьким, еще до того, как все дни стала проводить в кровати. Я всегда подрезал розы так, как она меня учила, надеясь, что вид из окна выманит ее на кухню. Сработало только раз – на День благодарения в год ее смерти. Теперь продолжаю по привычке.

Я попыталась вспомнить, был ли уже в этом году День благодарения или только будет, на следующей неделе. Праздники меня мало интересовали, хотя в цветочном бизнесе без знания праздников не обойтись. Наверное, все-таки только будет. Когда я подняла голову, Грант смотрел на меня, словно ждал ответа.

– Что? – спросила я.

– Что с твоей матерью?

– У меня ее нет, я же тебе говорила. – Он стал спрашивать о чем-то еще, но я его оборвала: – Нет, серьезно. Не трать зря время. Я, как и ты, ничего о ней не знаю.

Я отошла, опустилась на колени и посмотрела в видоискатель. Щелкнула первое попавшееся, не наводя резкость, – сучковатое старое дерево, верхушки корней, уходящих глубоко в землю.

– Камера ручная. Знаешь, как снимать?

Я покачала головой. Грант объяснил мне, зачем нужны все эти кнопки и колесики, разъяснил значение фотографических терминов, о которых я никогда не слышала. Меня же занимало лишь то, на каком расстоянии от камеры на моей шее он держит руку. Стоило ему приблизиться к моей груди, как я отступала на шаг.

– Попробуй, – сказал он, закончив объяснять. Я снова подняла камеру и повернула колесико влево. Раскрытый розовый бутон превратился из нерезкого в неузнаваемый.

– В другую сторону, – сказал Грант.

Я снова повернула колесико влево, вздрогнув от того, как близко у моего уха раздался его голос. Его рука накрыла мою, и мы вместе стали вращать колесо влево. Его пальцы были мягкими и не обжигали при касании, как обычно со мной случалось.

– Да, – сказал он, – правильно.

Другую мою руку он положил на верхнюю часть фотоаппарата и нажал круглую металлическую кнопку моим указательным пальцем. Сердце остановилось и заколотилось снова. Открылся и закрылся объектив.

Грант убрал руки, но камеру я не опустила. Не доверяла своему лицу. Не знала, что он увидит в моих глазах – блаженство или ненависть? Страх или удовольствие будут написаны на моих раскрасневшихся щеках? Я не понимала, что чувствую. Дыхание перехватило.

– Отмотай пленку и сделай еще кадр, – велел Грант. Я не шевельнулась. – Хочешь покажу?

Я сделала шаг назад:

– Нет. Достаточно.

– Хватит для первого раза? – спросил Грант.

– Да, – ответила я, сняла камеру и отдала ему. – Для первого раза чересчур.

Мы пошли к дому. Грант не пригласил меня зайти, а сразу подошел к машине, открыл дверь со стороны пассажира и протянул мне руку. Я замерла, а потом взяла ее. Он помог мне забраться в фургон.

Обратно в город мы ехали в тишине. Пошел дождь. Сначала он накрапывал, а потом неожиданно хлынул с ослепляющей яростью. Другие водители съезжали на обочину, чтобы переждать ураган, но он лишь усиливался. Это был первый дождь в году, и земля раскрылась перед долгожданной влагой, высвободив металлический запах. Грант ехал медленно, ведомый скорее памятью о поворотах, чем зрением. Мост Золотые Ворота был пуст. Вода накатывала с залива волнами и низвергалась с неба с одинаковой силой. Я представила, как она заливается в машину и уровень ее все растет, покрывая наши стопы, колени, живот и подступая к горлу.

Когда мы подъехали ко входу в «Бутон», ливень продолжался. Я не видела, помахал мне Грант на прощание или нет, – окна были скрыты за пеленой дождя.

Я вошла домой, Наталья и ребята из ее группы устанавливали инструменты. Они кивнули мне. Я незаметно поднялась по лестнице и, достав ключи из рюкзака, открыла игрушечную дверь, заползла внутрь и свернулась на полу калачиком. Одежда промокла, и влага пропитала мех; весь мир стал влажным, голубым, прохладным. Я поежилась с раскрытыми глазами. В ту ночь я не спала.

4

– Готова? – спросила Элизабет.

Я удивилась тому, как мало мы ехали. Элизабет припарковалась перед запертыми металлическими воротами, на дорожке. По правую руку была стоянка, где по выходным работал фермерский рынок, а за ней – виноградники. Где-то там, за пределами большой асфальтовой площадки, границы двух поместий наверняка соединялись.

Элизабет вышла из грузовика и достала из кармана плоский ключ. Вставила его в замок, и ворота распахнулись. Я ждала, что она вернется в машину, но она поманила меня рукой.

– Пойдем пешком, – сказала она, когда я вышла. – Давно я не ходила по этой земле.

Она медленно зашагала по дорожке к дому, останавливаясь, чтобы оборвать головки увядших цветов или потрогать, влажная ли земля, запустив в нее палец на дюйм. Здесь, в окружении цветов, я неожиданно осознала, насколько серьезна была ссора между сестрами. Мне трудно было представить, что могло разозлить Элизабет до такой степени, что она многие годы отказывалась видеть не только сестру, но и эти бесконечные цветочные просторы. Должно быть, это было страшное предательство.

Подходя к дому, Элизабет ускорила шаг. Дом был меньше нашего и желтый, но той же формы – с остроконечной крышей. Когда мы подошли к крыльцу, я обратила внимание, что дерево было мягким, точно не до конца просохло от весенних дождей. Желтая краска у входной двери отслаивалась большими кусками, а низко прибитый желоб нависал над верхней ступенью. Элизабет пригнулась, чтобы не задеть его лбом.

Она взошла на крыльцо и встала у двери, выкрашенной в голубой цвет, с узким прямоугольным окошком посередине. Элизабет заглянула в него. Встав на цыпочки, я прислонила лицо к стеклу под подбородком Элизабет. Мы смотрели внутрь. Стекло было грязным и кривым, и создавалось впечатление, будто смотришь из-под воды. Края мебели расплывались, фотографии в рамах точно парили над каминной доской. Тонкий ковер с цветочным рисунком растворялся под паром нашего дыхания. Я внимала пустоте, царившей в этой комнате; в ней не было людей, тарелок, газет – никаких признаков человеческой деятельности. Однако Элизабет все равно постучала: сперва тихо, затем громче. Она ждала, и когда никто не вышел, начала стучать беспрерывно, вкладывая в этот звук все свое нетерпение. Но никто не открыл.