Когда дверь закрылась, я повернулась к Ренате. Та все еще стояла в дверях с метлой.

– «Знаменитая Виктория», – передразнила она. – Она дарит людям то, что им нужно.

Я пожала плечами и прошла мимо нее. Сняв пальто с крючка, повернулась к выходу.

– Завтра приходить? – спросила я. У Ренаты не было четкого расписания. Я работала, когда она мне велела.

– В четыре утра, – ответила она. – Днем свадьба на двести человек.

Весь вечер я просидела в голубой комнате, обдумывая просьбу Аннемари. Я была знакома с противоположностью интимности, как никто другой: гортензия, безразличие, давно была моим любимым цветком. Она цвела в ухоженных садах Сан-Франциско шесть месяцев в году и очень помогала держать на расстоянии соседок по комнате и сотрудниц детского дома. Но интимность, близость, сексуальное наслаждение – то были вещи, которыми я никогда не интересовалась. И вот в поисках нужных цветов я часами сидела под голой электрической лампочкой, заливавшей желтым светом разбухшие от воды страницы моего справочника.

Там был липовый цвет, символ супружеской любви, но это значение казалось мне не совсем подходящим. Оно скорее относилось к прошлому, чем к будущему. Кроме того, сложно было найти липу, сорвать маленькую веточку и объяснить Аннемари, с какой стати она должна ставить на обеденный стол ветку, а не букет цветов. Нет, решила я: липовый цвет не подойдет.

Внизу группа Натальи приступила к репетициям, и я достала беруши. Книжные страницы на коленях завибрировали. Я нашла цветы, обозначавшие преданность, чувственность, удовольствие, но понимала, что ни одного из них по отдельности недостаточно, чтобы справиться с этой пустотой в глазах Аннемари. Отчаявшись, я дошла до последнего цветка в книге и обратилась к началу. Грант наверняка знает, подумала я, – но разве я могу его спросить? Это слишком интимно.

Пока я читала, мне пришло в голову, что я могла бы просто вручить Аннемари яркий, дерзкий букет, соврав про значение. Ведь не цветы сами по себе делали реальными абстрактные понятия. Куда вероятнее, что Эрл, а вслед за ним и Бетани принесли букеты домой, настроившись на перемены, и одной лишь верой в то, что это возможно, осуществили преображение.

Уж лучше завернуть герберы в коричневую бумагу и объявить их символом сексуальности, чем советоваться с Грантом.

Я закрыла книгу, закрыла глаза и попыталась уснуть.

Через два часа я встала и оделась, чтобы идти на рынок. Было холодно, и, надевая куртку, я поняла, что не смогу вручить Аннемари герберы. Язык цветов был единственным в моей жизни, чему я была предана, и если бы я соврала и на этот счет, в ней не осталось бы ничего прекрасного, ничего настоящего. Я поспешила на улицу и пробежала двенадцать кварталов по холоду, надеясь успеть раньше Ренаты.

Грант был на стоянке, разгружал машину. Я подождала, пока он даст мне ведра, и помогла их отнести. В его лавке был всего один табурет; я села на него, а Грант встал, облокотившись о фанерную перегородку.

– Что-то ты рано, – сказал он.

Я посмотрела на часы. Начало четвертого.

– И ты.

– Не спалось, – ответил он. Как и мне, но я ничего не сказала.

– Я тут с одной женщиной познакомилась, – заговорила я и подвинула табурет так, чтобы быть лицом к покупателям, хотя на рынке почти никого не было.

– Да? – сказал Грант. – Кто она?

– Клиентка, – ответила я. – Приходила вчера в магазин. На прошлой неделе я помогла ее сестре. Эта женщина сказала, что муж больше ее не хочет. Ну, понимаешь… – договорить я не сумела.

– Хм… – сказал Грант. Я спиной ощущала его взгляд, но не обернулась. – Задача не из легких. Не забыла, что язык цветов появился в Викторианскую эпоху? О сексе тогда не слишком много говорили.

Об этом я не подумала. Мы молча наблюдали, как рынок заполняется людьми. В любую минуту появится Рената, и следующие несколько часов я смогу думать лишь о чужих свадебных букетах.

– Желание, – наконец проговорил Грант. – Я бы выбрал желание. Точнее не скажешь.

Я не знала, какой цветок обозначает желание.

– А что за цветок?

– Жонкилия, – сказал Грант. – Разновидность нарцисса. Дикорастущий цветок из южных штатов. У меня есть несколько луковиц, но зацветут они только весной.

До весны еще несколько месяцев. Непохоже, что Аннемари будет ждать так долго.

– А другого способа нет?

– Можно ускорить рост луковиц в теплице. Обычно я этого не делаю; эти цветы так прочно ассоциируются с весной, что до конца февраля на них нет спроса. Но можем попробовать, если хочешь.

– И долго это будет?

– Недолго, – ответил он. – Зацветут к середине января.

– Я спрошу, – сказала я. – Спасибо. – Я поднялась и собралась уйти, но Грант коснулся моего плеча. Я обернулась.

– Как насчет сегодняшнего вечера? – спросил он.

Я вспомнила о цветах, его фотоаппарате и своем справочнике.

– К двум управлюсь.

– Я за тобой заеду.

– Я буду голодная, – сказала я уже на ходу.

Грант рассмеялся:

– Знаю.

Когда я сказала Аннемари, что ее букет будет готов в январе, та была не огорчена, а скорее рада. Январь – прекрасно, сказала она, январь ее более чем устраивает. В праздники вечно суматоха, и месяц пролетит – не заметишь. Она дала мне свой номер телефона, покрепче завязала пояс, запахнув плащ, и вышла из лавки вслед за Бетани, которая уже успела убежать вперед на полквартала. Я сделала ей букет из ранункулюсов.

Грант пришел рано, как и неделю назад. Рената пригласила его в лавку. Он сидел за столом, глядя, как мы работаем, и ел карри с цыпленком из дымящегося пластикового контейнера. Второй, закрытый, стоял рядом. Когда я закончила корзины для стола, Рената сказала, что отпускает меня.

– А бутоньерки? – спросила я, заглядывая в коробку, где штабелями были уложены букеты подружек невесты.

– Сама сделаю, – ответила она. – Времени еще много. А ты иди. – Она махнула рукой, чтобы я быстрее уходила.

– Можешь поесть здесь, – сказал Грант и дал мне пластиковую вилку и салфетку.

– Лучше в машине. А то начнет темнеть.

Рената с любопытством взглянула на нас, но не стала допытываться, чем мы собираемся заниматься. Таких деликатных людей, как она, я никогда не встречала и, направляясь к двери, почувствовала к ней что-то вроде нежности.

По пути к дому Гранта от карри и нашего дыхания стекла в машине запотели. Мы ехали в тишине, слушая лишь ровный гул стеклообогревателя. На улице шел дождь, но небо прояснялось. Когда Грант открыл ворота и проехал мимо дома, оно стало голубым. Он пошел за фотоаппаратом, и, к своему удивлению, я увидела, что вошел он не в дом, а в квадратное трехэтажное здание.