не пара мне.

Ты остаешься на Земле.

Здесь слиты в смертных тел фалангу

друзья, любовь и всё, что рядом с ними.

Наверно, это форма счастья.

Прощай, Адель.

Мы карты разной масти.

Когда ты вознесёшься снова, младший ангел,

я буду на других кругах носить другое имя.

Портрёт не заберу, а деньги вот возьми.

Скажи маэстро, я довольна очень!

Но обстоятельства сменились.

Всё как есть. Я ухожу туда, где ждёт весь мир.

Земля – единственная в минус

точка.

Адель:

Прощай, подруга. На тебя не злюсь,

скорее удивляюсь.

Но будь что будет, хотя я за тебя боюсь.

Ещё мы встретимся, не сомневаюсь.

VIII.

Бард:

Малколам и Загадор одни

в космическом пространстве.

Они в своей земной, привычной форме.

Огромные

шары светящихся планет,

Огни

созвездий, по разному

разбросанных вокруг лучей, пересекают свет

свой так, что он, сгущаясь

плотно

в облако,

чуть удлиненное

с концов, дает опору для ноги.

Архангелы стоят вполоборота

друг к другу. Одна из звёздочек, что около,

точней над головою, Загадора,

дрожит зелёным.

Загадор:

Вот он, маяк для Исабели.

Когда она войдет в его лучи,

он поменяет цвет.

Малколам:

Отлично сделано. Послушай,

ей передай, что больше нет причин

задерживаться на Земле. Пастуший

труд мой временно закончен.

Но объясни мне,

между прочим,

как удалось тебе маяк для Исабели

отдельно от себя настроить в звёздной колыбели?

Загадор:

Я точно

подобрал одно решенье

для трансформации волны

при путешествии

в ортогональном измерении.

А дальше стали вдруг видны

два упрощенья

для большого Уравнения.

Переписав его в систему из семи,

я…

Малколам:

Повремени!

Ты в математике

меня сильнее, друг мой.

Такое чувство,

что тысячелетья разницы сыграли роль в науке.

Загадор:

О, да! В схематике

вещей —

ряд числовой точней

воспроизводит звуки,

чем музыкант. Мне также ясно,

что математика – искусство.

Наука – то всегда эксперимент.

А математика – прыжок, полёт в гармонии с прекрасным.

Причём наука тут? Скорее, нет.

От общего так скучно опускаться к частным.

Малколам:

Я знал, настанет тот момент,

когда хранитель Уравненья

придёт другой.

Я устарел, друг мой.

Хоть взгляд ещё мой ярок

и сильна десница,

я чувствую себя не мастером. Я – восхищенный зритель,

и сам себе я жалок

по сравненью

с твоим уменьем.

Пускай отныне подчинится

всё толкованье

Уравнения

тебе. Пусть будет Загадор теперь его хранитель.

Загадор:

Постой, о Малколам, зачем тебе сменяться?

Что если голову мою решения корней закружат?

Я, может, лучше

понимаю цифр танцы,

Но разве ж это нужно?

Малколам:

Послушай, по уму

хранитель Уравненья мирозданья —

всегда его манипулятор.

Живое бытиём своим и познаваньем

раскачивает свет и тьму

за годом годы.

Таков природы театр.

Мы лишь следим, чтоб эти колебанья,

не нарушая принципа свободы,

всё ж оставались в рамках. Старанья

наши в идеале не заметны,

когда подправлены слегка коэффициенты.

Загадор:

Примерно как катание

на санках,

когда мы чуть рулим, несясь под горку?

Малколам:

Но только не под горку,

а в ширь вселенной, за кромку

тьмы толкая жизни царство.

Но что это? Маяк твой засветился красным?

Загадор:

Ага, сработало. Похоже, Исабель вступила в свет луча

и скоро будет с нами.

Малколам:

Что ж, подождём. Не пожимай плечами.

Перемещенье меж мирами

не мгновенно,

коль наблюдатель не меняет измеренья.

Давно замечено, что время

может бежать, ползти, стоять и даже прыгать вспять.

Загадор:

В моей системе,

как я её переписал, про это в третьем

и в четвёртом уравненьях.

Исабель:

Привет архангелам почтенным!

Ведем учёную

беседу, как всегда?

Загадор:

Ах, Исабель, как здорово! С удачным возвращением!

Да так, математическая ерунда,

мы говорим о мироздании.

Но что это? Ты выглядишь, как девушка, отнюдь не дама.

Хоть непривычен этот образ,

всё же узнаваем

и удался тебе – я восхищён!

Малколам:

Не он один. Мы, каждый порознь,

сметены. Почти девчонка,

тут стоишь, и это взгляду странно.

Какая грация,

щекочущая память прелесть форм!

Исабель:

Что девы жизнь? – лишь череда мутаций

ей вызываемых эмоций в норме,

от восхищенья через уваженье к страху.

И всё – прошла. И сразу резко

кончилась.

А дальше дряхлость,

вызывающая жалость.

Но хуже вакуум

от одиночества,

в котором всё так сжалось,

что памятью делиться не с кем.

Там, в низшем мире, время – враг живого.

Я насмотрелась всякого – хорошего, плохого.

Но ничего печальней смерти счастья – нет.

А юность – это та пора, где счастье

больше

и чаще

повторяется.

У нас здесь время – это просто свет,

в котором души кажутся тем тоньше,

чем светлей вокруг. Они то проявляются,

то снова исчезают, ставши вдруг прозрачны.

Малколам:

А это потому, что имена усопших вспоминаются

живыми.

Когда они грустят иль плачут,

иль когда они