Пока он отдыхал, мы немного поболтали. Он был родом из области, где я уже бывал, – это его удивило. Он понял, что я не случайный турист, что даже могу выдать пару фраз на непальском, а потом спросил: что привлекает меня в Гималаях? У меня был ответ: я сказал, что там, где я вырос, есть одна гора, которую я очень люблю, и поэтому мне захотелось увидеть самые красивые в мире и самые далекие горы.

– А, – сказал он. – Понятно. Ты обходишь восемь гор.

– Восемь гор?

Мужчина взял прутик и нарисовал на земле круг. Круг получился идеально ровным, видно, что мой собеседник умел рисовать круги. Потом он провел диаметр, потом второй – перпендикулярно первому, потом третий и четвертый по биссектрисам: получилось колесо с восемью спицами. Я подумал, что, рисуя такую фигуру, я начал бы с креста, но азиаты обычно начинают с круга.

– Ты видел такие рисунки? – спросил он.

– Да, – ответил я. – В мандалах.

– Точно, – сказал он. – У нас говорят, что в центре мира стоит высокая-превысокая гора Сумеру. Ее окружают восемь гор и восемь морей. Так устроен наш мир.

Объясняя, он поставил рядом с колесом по маленькой точке у каждого луча, потом нарисовал между точками волнистые линии. Восемь гор и восемь морей. В конце он нарисовал второй круг, вокруг центра колеса, – я подумал, что это заснеженная вершина Сумеру. Он посмотрел на свой рисунок и покачал головой, словно рисовал это бесчисленное множество раз, но в последнее время потерял сноровку. Потом ткнул прутиком в центр и спросил:

– Скажи: кто больше узнал – тот, кто обошел восемь гор, или тот, кто поднялся на вершину Сумеру?

Носильщик кур взглянул на меня и улыбнулся. Я улыбнулся в ответ: его рассказ мне понравился, я считал, что понял его смысл. Мужчина стер рисунок рукой, но я был уверен, что хорошо запомнил его. “Вот что, – подумал я, – надо обязательно рассказать об этом Бруно”.

В те годы для меня центром мира стал дом, который мы построили вместе. Я жил там подолгу, с июня по октябрь, периодически приводил туда друзей, и они сразу влюблялись в это место, так что наверху у меня всегда была компания, которой мне так не хватало в городе. На неделе я жил там один – читал, писал, рубил дрова, бродил старыми тропами. Я привык к одиночеству. Мне было хорошо, но не вполне. Зато в субботу летом ко мне кто-нибудь непременно приходил – дом переставал напоминать хижину отшельника и превращался в горный приют, вроде тех, в которых я в детстве бывал с отцом. На столе вино, топится печка, разговоры тянутся допоздна, мы все оторваны от мира, все на одну ночь стали братьями. Дома ощущалось тепло доверительных, близких отношений, мне казалось, что он сохранит угли костра нашей дружбы до следующего прихода гостей.

Бруно тоже привлекало тепло нашей бармы. Ближе к вечеру он появлялся на тропе, приносил ломоть томы и бутыль вина, в дверь он стучался, когда уже было темно, словно не было ничего удивительного в том, что ночью, на высоте двух тысяч метров, к вам является сосед. Если я был не один, Бруно с удовольствием подсаживался к столу. Он болтал без умолку, как тот, кто слишком долго молчал и кому не терпится о многом рассказать. В Гране он не мог вырваться за границы своего мира – домов, книг, лесных прогулок, мыслей, с которым не с кем было поделиться. Я понимал, что после тяжелого рабочего дня ему не терпится умыться, переодеться, забыть про усталость и сон и пойти тропой к озеру.

С друзьями мы часто говорили о том, как вместе уйдем жить в горы. Мы читали Букчина[8] и мечтали (или делали вид, что мечтали) превратить одну из заброшенных деревень в экологический поселок, где мы построим собственное общество. Это могло получиться только в горах. Только здесь нас оставили бы в покое. Мы знали, что в Альпах люди уже пытались устроить такие поселения – всякий раз это продолжалось недолго и заканчивалось скверно, но это не мешало нам предаваться фантазиям и только подливало масла в огонь. Как добывать пищу? А электричество? Как строить дома? Нам все равно будут нужны деньги, как их заработать? В какую школу мы отдадим наших детей, если вообще отдадим? А как быть с институтом семьи – более страшным противником общинной жизни, чем институт собственности и органы власти?

Каждый вечер мы играли в утопию. Бруно, на самом деле строивший свою идеальную деревню, забавлялся, разрушая наши планы. Он говорил: без цемента дом не стоит, без удобрений не растет даже трава на пастбищах, а без бензина… посмотрим, как вы будете запасать дрова. А чем вы собираетесь питаться зимой? Полентой и картошкой, как старики? Еще он говорил: вы, городские жители, называете это “природой”. В вашей голове это нечто абстрактное, поэтому и слово абстрактное. У нас говорят “лес, пастбище, ручей, скала” – на все можно показать пальцем. Все можно использовать. То, что использовать нельзя, мы никак не называем, потому что это бесполезная вещь.

Мне нравилось, когда он так рассуждал. Нравилось, что он загорался, услышав наши рассказы о разных проектах, которые кто-то где-то придумал, ведь он единственный среди нас был способен воплотить их в жизнь. Как-то летом он проложил трубу длиной пятьдесят метров от одного из источников, питавших озеро, потом сделал бензопилой углубление в стволе лиственницы и устроил перед домом фонтанчик. Теперь у нас была вода, мы могли пить и умываться, но замысел Бруно заключался в другом: он установил под струю турбину, которую я специально заказал в Германии. Турбина была пластмассовая, шириной в ладонь, похожая на вертушку.

– Эй, Бэрью, ты помнишь? – спросил он, когда наша мельница заработала.

– Конечно, помню.

Турбина заряжала аккумулятор, благодаря которому в доме весь вечер пело радио и горела электрическая лампочка. Работала турбина днем и ночью, она не зависела от погоды, как солнечные батареи или ветряк, ничего не стоила и не потребляла энергии. Вода спускалась с Гренона в сторону озера, а по дороге проходила через наш дом, обеспечивая наши вечерние посиделки светом и музыкальным сопровождением.

Летом 2007 года со мной в горы пришла девушка. Звали ее Лара. Мы были вместе всего пару месяцев. Обычно в это время отношения только начинаются, но для нас они уже заканчивались: я прятался, избегал ее, неожиданно пропадал. Я надеялся, что она просто махнет на все рукой, прежде чем ей станет слишком больно. Метод был проверенный, но в те дни мне все-таки пришлось ей честно во всем признаться. Она страшно обиделась, но к утру успокоилась.

Дни были чудесные, еще и потому, что мы с Ларой понимали: для нас они станут последними. Дом, озеро, камни, хребты Гренона очень нравились Ларе, которая в одиночку совершала длительные прогулки по ближайшим тропам. Я удивился, увидев, как она шагает. У Лары были сильные ноги, спартанская жизнь в горах была для нее. В барме я узнал ее лучше, чем за два месяца, когда мы спали вместе. Лара рассказала, что с детства привыкла умываться холодной водой и сушиться у огня: она выросла в других горах, откуда уехала много лет назад, чтобы пойти учиться, и очень по ним тосковала. Не то чтобы она жалела, что переехала в город. Она знала, что у нее с Турином любовь – с его улицами, людьми, ночами, с работами, которые она выполняла, с домами, в которых она жила, – долгая и прекрасная история любви, но она подошла к концу.