Разозлившись на его самонадеянность, я в тот же миг захлопнула рамы, рискуя даже прищемить ему пальцы. И для верности еще задернула портьеры. Но и после этого, притаившись у окна, минуты полторы слушала, как он чуть слышно барабанит пальцем по стеклу, не желая уходить.

Лишь потом, когда все стихло окончательно, я решилась отодвинуть портьеру. И тотчас увидела на подоконнике за стеклом небольшую продолговатую коробку. Сердце мое дрогнуло. То ли нахлынувшая нежность тому виной, то ли простое любопытство, но я не устояла и вновь отворила окно. Потянулась к коробке – и тотчас была схвачена за руку.

Разумеется, это был Ильицкий, но все равно я охнула от неожиданности. А потом он резко притянул меня к себе – да так, что я по сей день не пойму, отчего мы не упали с высоты оба. И поцеловал.

– Извини, не удержался, – ответил он позже на мой укоризненный взгляд и теперь уже сам подал коробку. – Ты не хочешь открыть?

– Уже не очень… – солгала я, – подозреваю, что оттуда на меня выскочит что-то или кто-то. Уж больно твои шутки в духе шуток моих недорослей.

Ильицкий рассмеялся:

– Обещаю, что не выскочит. Тебе непременно понравится, я уверен.

А мне и правда было до смерти интересно, что там. Не став больше препираться, я приняла из его рук коробку и открыла.

– Тебе нравится? – Ильицкий, кажется, все-таки волновался.

Внутри на красной бархатной подложке притаились некие металлические приспособления, похожие одновременно на столовые приборы и на крючки для вязания – одни загнутые на конце, другие заостренные, третьи с зазубринами. Понять, для чего они нужны, я очень старалась, но не могла.

– А… что это? – спросила я совершенно искренне.

– Набор отмычек.

Я вновь взглянула на содержимое коробки, но уже другими глазами. Вспомнила, что такие инструменты упоминались в какой-то газетной статье про воров-взломщиков: я еще подумала тогда, что, наверное, ими куда сподручнее вскрывать замки, чем шпильками для волос. Но я и представить не могла, что у меня будет возможность хоть просто подержать их в руках.

– Так тебе нравится? – снова спросил Ильицкий.

– Женя… – выдохнула я почти с благоговением.

Но это лишь в первый миг, когда не смогла совладать с собою. А уже через мгновение я пришла в ужас от того, кем, должно быть, он меня считает, раз осмелился сделать такой подарок.

– По-твоему, это оригинально? – мне даже не пришлось изображать холод в голосе. – У русского дворянства принято дарить отмычки своим невестам?

– А здесь разве есть невесты? – делано изумился Ильицкий. – Ты ведь отказалась за меня выходить. Два раза.

– Отказалась. И подумай почему!

На этот раз я вовсе не заботилась о том, чтобы не прищемить ему пальцы – в гневе захлопнула рамы и задернула портьеру. Впрочем, все равно стояла у окна, покуда не убедилась, что он действительно ушел.

Глава шестнадцатая

А на следующий день я уже жалела, что так грубо выставила Ильицкого вон. Чувствовала себя виноватой, и, наверное, именно оттого с самого утра настроение мое было отвратительным и я совершала ошибку за ошибкой…

Когда на уроке дети облили мое платье чернилами, нервы окончательно сдали, и я пошла на крайние меры – принцип divide et impera[19]. В правильности своего решения я в тот миг не сомневалась: с детьми давно нужно было что-то делать. Оставить без внимания вчерашнее происшествие – то, что они заперли меня в классной, – означало дать им carte blanche[20] на еще более отвратительные выходки.

Задания, которые я проверяла вчера, являлись сочинениями в виде четверостишья. Это пожелание Елены Сергеевны, которая была не очень-то в восторге от стремления всех троих сыновей стать военными и просила меня, чтобы я развивала их творческий потенциал. Она надеялась, что он у них есть.

Тему я выбрала самую невинную, которую могла, – природа во всем своем великолепии.

– Вы мне правда «excellemment»[21] поставили? – недоверчиво спросил Конни, открыв свою тетрадку.

– Правда, – ответила я с улыбкой, – мне очень понравилась аллегория в вашем стихотворении: представление весны в образе девочки. Есть несколько ошибок, но вы, месье Полесов, уже достаточно взрослый молодой человек – сможете сами найти их и исправить.

– Аллегория… – повторил восьмилетний Конни незнакомое слово, задумчиво глядя в тетрадь.

– А мое стихотворение вам тоже понравилось? – Никки поднял на меня взгляд боязливый, но полный надежды.

– Очень, – я улыбнулась ему даже теплее, чем его брату, – у вас врожденное чувство рифмы, Никки: я знала, что написать стихотворение не составит для вас труда, и рада, что убедилась в этом. Я думаю, если бы вы развили свою мысль и дописали еще несколько строф, а потом зачитали бы стих вашей матушке – она была бы счастлива.

Близнецы, совершенно довольные, переглянулись, а Никки уже начал грызть кончик карандаша, кажется, выдумывая для стиха продолжение. Я не лукавила: его рифмы и правда были на удивление легкими, словно он и думал стихами.

– А мне вы за что поставили «assez bien»[22]? – Митрофанушка, перегнувшись через стол, заглядывал в тетрадь к младшему брату и хмурился. – У Конни даже «весна» через «и», ему и то «excellemment»!

– Зато у меня аллегория! – возразил Конни и, прося защиты, воззрился на меня.

– Серж, сядьте ровно и смотрите в свою тетрадь! – заговорила я куда холоднее. – И почему вы явились на занятия, не причесавшись? Мне отправить вас в ванную? Я поставила вам «assez bien», потому что первая часть вашего стихотворения списана у Пушкина, а во второй нет ни одной рифмы, ни даже здравой мысли. А фраза «Солнце крутится вокруг Земли»… простите, но она обнаруживает ваше полное незнание законов природы – а вам тринадцать лет, вам скоро поступать в гимназию!

– Двенадцать еще… – буркнул Митрофанушка и насупился.

– А у меня почему «mal»[23]? – без эмоций и даже без интереса – с одним только презрением в голосе – поинтересовалась Мари. – Тоже ошибки?

Про ошибки Мари я ничего сказать не могла.

Тему «Явления природы» я выбирала с таким расчетом, чтобы ни Демокрита, ни Эпикура, ни даже Маркса сюда нельзя было притянуть никоим образом. Хотя я точно знала, что Мари все равно припасет мне сюрприз. И не ошиблась.

– По-вашему, то, что вы написали, мадемуазель Полесова, можно назвать стихотворением?

– Вполне. Это хокку, японская поэзия. Ее еще называют хайку, но мне более по душе старое название, которое употреблял еще Мацуо Басё. – И добавила с видом неоспоримого превосходства: – Мацуо Басё – это известнейший японский поэт, ежели вам это имя