– Вы никогда не были женаты? – спросила я.

– Был, – легко ответил Стенин, – но с детьми, как видите, не сложилось. Хотя сейчас у меня могли бы быть уже внуки… – Стенин улыбнулся, а у меня от этой горькой улыбки сжалось сердце. Право, нет ничего страшнее одиночества.

Но я, с усилием напоминая себе, что этот человек может быть Сорокиным, удачно маскирующимся под несчастного старика, заставляла себя легкомысленно улыбаться и задавать нужные вопросы:

– Вы все эти годы жили в Москве?

– Нет. Не только не в Москве, но даже и не в России. Мотался, знаете ли, по свету – то тут, то там. Хотел весь мир увидеть, везде побывать. Я ведь не всегда был нищим стариком, как сейчас, – был я и богат, когда получил наследство от дядюшки-генерала. Но умудрился все промотать… Зато жил тогда как наследный принц, вроде Алекса Курбатова. Да и хорош был тогда собою, чего скрывать – мог бы и вам по сердцу прийтись, Лидочка, – он рассмеялся и взглянул на меня так, что я смутилась.

Я специально не заводила разговора о недавнем визите Дениса Ионовича к Полесовым – хотела посмотреть, попробует ли он умолчать об этом факте. Что примечательно, за час с лишним нашей вялотекущей беседы Стенин об этом так и не упомянул. И лишь когда я спросила прямо, признался:

– Да, я в среду проезжал мимо Пречистенки и дай, думаю, загляну – вдруг застану дома… Ох, бедный Петр Фомич, – вздохнул он о Балдинском, – в голове не укладывается…

– Должно быть, вы знали Петра Фомича лучше остальных, – посочувствовала я и поспешила объяснить свой вывод: – На балу только с ним, почитай, и разговаривали…

Стенин на это ответил:

– Петр Фомич меня все в карты зазывал играть, а я не знал, как от него отвязаться. Поверьте, Лидочка, гораздо охотнее я на том балу танцевал бы с вами – да только к вам вон какая очередь из кавалеров выстроилась: куда мне в калашный ряд?… Вот и приходится с себе подобными времечко коротать да делать вид, будто мне это интересно.

Я тотчас взглянула на Стенина с долей кокетства и улыбнулась:

– Глупости, Денис Ионович, ежели б вы меня пригласили, я бы никогда не отказала!.. А господин Балдинский, говорят, даже слишком большой любитель карт был – долги имел значительные. Из-за этого и приключилось с ним несчастье, – чуть понижая голос, сообщила я.

– Кто говорит? – сразу оживился Стенин.

– Я от Алекса Курбатова слышала, – ответила я по-прежнему негромко, словно поведала великую тайну, – а он – от графа.

Стенин же помолчал немного, а потом ответил бодро:

– Ох и сплетница же вы, Лидочка! Вперед всех всегда все знаете! – Я несколько растерялась, поскольку сплетницей меня никто еще никогда не называл, а Денис Ионович, вероятно уловив это, поймал мою руку и в знак извинения поцеловал. – Прелестное вы дитя, Лидочка, совершенно прелестное!

Вскоре после этого разговора я оставила Стенина, нашла скамейку и села читать книжку. Хотя то и дело поднимала взгляд на Дениса Ионовича, который неслышно рассказывал что-то близнецам, а те, раскрыв рты, его слушали.

Я наблюдала за ними до тех пор, покуда не услышала вдруг надрывный плач Лёлечки, но когда нашла ребенка взглядом, увидела, к ужасу своему, как Мари, цепко схватив за ухо какого-то мальчика лет семи, стащила его с велосипеда и выговаривает что-то язвительное. Кати поблизости не было.

Прежде чем я подоспела, мальчишка уже завизжал на всю округу, и на помощь ему бросилась его гувернантка, а за нею стайка дам, ее товарок, которые всей толпой набросились на Мари с упреками.

– Что здесь происходит? – с ходу вмешалась я, оттесняя Мари от разгневанных женщин. – Вы бы, сударыня, лучше за вашим ребенком смотрели – не смейте кричать на девочку!

– Ваша девочка малышей обижает! – не осталась в долгу та, повышая голос. – Что за воспитание! Ужас!

– Да это ведь Полесовых детишки! – вмешалась еще одна дама, прижимая к себе подопечную, словно Мари и ее собиралась оттаскать за уши. – Чего еще от них ожидать! C’est scandaleux![27]

– Awfully![28]

– Ihnen soll peinlich sein![29]

Я была растеряна и не знала, что и думать. Вообще-то, для Мари нехарактерно обижать чужих, да еще и младших ребятишек. Да и Лёлечка просто так не будет плакать. Но ведь женщина правду сказала: это дети Полесовых, а от них всего можно ожидать…

Тотчас я гневно посмотрела на Мари, но не успела даже ничего спросить – та, взгляд которой был сейчас затравленным, выкрикнула со слезою в голосе:

– Он первый начал! Он на своем велосипеде чуть Лёлю не сбил – два раза. Нарочно!

Гвалт голосов нянюшек оборвался, потому как «показания обвиняемой» должны бы были заставить их пересмотреть позиции. Но одна из них, самая смелая, не успокаивалась:

– Надо же, врет и не краснеет ваша девочка! Про Арсюшу все знают, что он хороший мальчик – и муху не обидит. Как не стыдно про ребенка такое наговаривать?!

Арсюша в это время прятался за ее юбку и размазывал по щекам несуществующие слезы. Скорее всего, Мари в этот раз сказала правду. Но даже если это и не так – я разберусь с ней после, а здесь… да как смеет эта женщина так говорить о моих детях!

Я перевела на смелую гувернантку взгляд – прямой и жесткий – и ровным голосом сообщила:

– Вашему Арсюше следовало бы задать приличную трепку. У меня нет причин сомневаться в правдивости слов моей воспитанницы. Может быть, они есть у кого-то другого?

И с вызовом окинула взглядом всех собравшихся гувернанток. К облегчению моему, желающих поспорить не нашлось, да и смелости в глазах той женщины поубавилось. Но она, изображая крайнюю степень возмущения, плотнее сжала губы, вскинула подбородок и дернула за руку своего подопечного:

– Мы уходим, Арсюшенька! Кажется, Пречистенский бульвар перестает быть местом для прогулок приличных семей!

И остальные похмыкали, дружно окатили меня осуждающими взглядами и некоторые тоже засобирались уходить – должно быть, из солидарности.

Прогулка однозначно была испорчена. Выждав еще полчаса, чтобы наш уход не был похож на бегство, я велела детям собираться, а те даже не возражали мне в этот раз.

А Мари меня удивила. Она сама подошла и, не поднимая взгляда, молвила с некоторым смущением:

– Спасибо… что заступились за меня. Этот мальчишка правда первый начал!

Кажется, это были первые слова благодарности от моей воспитанницы, в которых чувствовалась хоть какая-то доля искренности. К сожалению, я поняла это позже, а в тот