Когда я отодвинул засов и приоткрыл дверь, камнепад прекратился и воздух потряс иной распев: Джон Рив, Джон Рив, а когда я вышел к ним, они разразились приветственными воплями. Бесконечный круг теней с факелами, чье пламя трепал ветер; скопление фигур, то раздувавшихся, то истончавшихся. Личины поверх толпы — убогие невиданные грифоны, драконы и деревья без листвы в колыхающемся пламени, от которого мутилось в глазах. То я видел Левиафана, то демона, то друга. Ребенок удлинялся до стремительно бегущего зайца. Мне хватило ума проследить, как Сара сбежала с крыльца, вырвалась за пределы круга, проскользнув под сомкнутыми руками, и сгинула — не живое существо уже, скорее призрак. А затем на том месте, где исчезла Сара, возникла иная фигура — прямиком на меня надвигалось неуклюжее тело с огромной головой свиньи. Я закричал, звук исходил из моего нутра, из таких глубин, о которых я раньше и знать не знал. Круг распался, и люди облепили меня, они орали, будто одержимые, исполненные веселья. Меня схватили за плечи, по моей голове шарили пальцы вслепую, водружая личину, под грузом которой шея моя выгнулась вперед. Я понял, что это личина, по мерзкому запаху потрохов животных, грязи и тончайшему аромату травы, но кого она изображала — свинью, зайца, единорога, сову? По тяжести личина равнялась голове настоящего медведя. Сквозь криво вырезанные щелки для глаз я видел лишь вспышки пламени в темноте. Потом я, кажется, разглядел широко раскрытый смеющийся рот Тауншенда, а позади него — наблюдающего за ним благочинного; хмурое, застывшее личико моего начальника было наполовину скрыто капюшоном — холодная и бледная убывающая луна. Меня принялись кружить, бешено хлопая в ладоши, и я спотыкался о собственные ноги. Ослепший под моим новым ликом, растерянный, опустошенный. Люди нараспев выкрикивали мое имя, словно хотели, чтобы я что-то сделал, но я не мог двинуться с места: нашими действиями повелевает наше естество, я же представления не имел, кто я есть теперь, в кого они меня превратили.

День занимался в тиши и покое, дождя ни капли. Когда я проснулся и вышел во двор опорожнить кишечник и принести воды в дом, горизонт уж не был целиком темным, по нему пролегла полоса, явственно и благодетельно розовая — солнце вставало, приветствуя нас. Сердцу моему подобная расцветка куда милее, чем кровавая краснота зимнего рассвета, а в небе, довольно высоком, было где разгуляться очистительному ветру, в котором мы очень нуждались — слишком долго он обходил нас стороной. Может, сегодня дождемся? Я зачерпнул миской воды из переполненного ведра.

Из-за нещадного дождя я не заметил перемен, тех перемен, что сейчас, даже при столь слабом освещении, бросались в глаза. Я увидел, что голые ветки рябины и орешника, загораживающие мою уборную, топорщатся набухшими почками. А птицы в полутьме отваживались петь — с каким же усердием и надеждой готовились они обзавестись новыми семьями. И верилось, что после долгой зимы земля возродится необычайно плодоносной, пусть и сейчас, ступая, ты то и дело утопаешь по щиколотку в воде. А каким волнующим был воздух. Он звал меня прогуляться куда-нибудь далеко-далеко. Редкие облака не таили угрозы, а звезды потихоньку меркли.

Вернувшись в дом, я плечом закрыл разбухшую дверь. Опустил в воду мочалку, потер ее ошметком мыла и, поскольку я до сих пор был в рясе, помылся там, куда смог добраться. Я был голоден — со сна я всегда ужасно голоден. Каждый раз на рассвете мое тело капризничает, не желая вставать, а потом ударяется в ор, как младенец, — накорми меня! Впрочем, голод я унимал легко, набив рот хлебом.

Но мне предстояло разделаться кое с чем. Ночью я долго ворочался, думая об этом, пока не исхитрился забыть, о чем я думал. Я снова вышел во двор, обогнул дом, где у плетня поджидало меня это “кое-что”. Гусь, начисто лишенный головы и лап, но в остальном почти как живой. Гусь, явивший чудо: ночь напролет он пролежал завернутым лишь в один слой мешковины, и однако ни лисы, ни собаки не сожрали его. Бывает, вам преподносят подарок ненужный, либо избыточный, либо не ко времени. Я был благодарен Тауншендам, подарок был изрядный — молодой некрупный гусь, но так ли уж он был кстати, коли до Великого поста оставался всего день. Обычно я ем мясо, только когда могу себе его позволить, но и тогда понемногу, следуя предписаниям Господним, то есть меньше, чем хотелось бы. Но Сесили Тауншенд просила, чтобы гусем я ни с кем не делился, и как бы я управился с целой птицей за один день? Было бы замечательно, помоги мне лиса, я очень надеялся на такой исход.

Водрузив гуся на стол, я кое-как ощипал его. По полу разлетелись перья, а по комнате пополз запашок крови. Пупырчатая гусиная кожа обмякла и сморщилась. Засучив рукава, я извлек внутренности. Разделал гуся на куски, и хотя старался сохранить в неприкосновенности части его тела, но, не будучи мясником, порубил и порвал немало гусиных мышц. В итоге я получил скользкую розовую кучу плоти, ничем не походившую на гуся, и, однако, казалось, что эта плоть подрагивает, будто раненая животина, угодившая под колеса повозки. Кости, хрящи и потроха я побросал в ведро — потом их закопаю. Вылил на стол всю воду, что оставалась в умывальном тазу, и собрал кровянистую водицу тряпкой.

Огонь я разжег от свечки; в моем доме горит только одна свеча — я зажигаю ее перед сном, затем ко всенощной в непроглядной тьме меняю на новую, опять меняю к заутрене и потом перед службой первого часа. У нас в Оукэме свечи не переводятся: женщины по вечерам обваливают веревку в овечьем жиру и кромсают ее на куски, они наловчились управляться с этим одной рукой, а другой стряпают или прядут, штопают или укачивают ребенка. И хвастают, что могут “валять свечки” даже во время соития, а мужья ничего и не замечают. В ризнице залежи свечей высятся до потолка, еще больше их в притворе; моя паства охотно жертвует дармовые, по сути, свечки заради благополучного перемещения души после смерти. Если в церкви вспыхнет пожар, на свечном жиру гореть она будет долго, очень долго.

Ты слишком многого хочешь, сказал гусь, когда я подцепил его вертелом. Я пригрозил ему огнем, который поначалу дымил, а затем разгорелся чистым пламенем. Не одного, так другого, постоянно чего-нибудь хочешь. Хочешь свечей, а потом жалуешься: их слишком много. Я угомонил его, сунув кусок на вертеле в огонь. Разве я жаловался? Я только сказал, что у нас очень большой запас свечей. Ты назвал свечи дармовыми. Тут я сообразил, что гусь говорит голосом Тауншенда, ведь это был гусь Тауншенда, выращенный им и напичканный воззрениями хозяина. Тауншенд хотел слишком мало, в строительстве моста он совсем не помогал и не понимал, почему бы нам и впредь не трудиться от зари до зари и не жить в бедности. Цвета и запахи благоденствия его пугали. Я съел кусок гуся, понятия не имея, к какой части гусиного тела тот принадлежал, но мясо было маслянистым, сочным и вкусным.