Такими бледными бывают, наверное, лица людей, которые вынуждены долгое время проводить в темноте, не видя солнечного света. Краски выцветают, сырой мрак высасывает их, выпивает, кровь в жилах становится жидкой, водянисто-светлой.

Бескровное, белое лицо – лицо узника, заключенного или, может… вурдалака? Проводник подслушал мои мысли. Рот его приоткрылся, нижняя челюсть выдвинулась вперед, меж губ блеснули клыки – слишком длинные, слишком острые, чтобы быть человеческими.

Непроизвольно, не отдавая себе отчета, я зажмурился, будто ребенок, увидевший буку в темном углу спальни. Вжал голову в плечи и замер, ожидая самого страшного, что сумело за доли секунды нарисовать воображение.

А когда открыл глаза, никого рядом со мною не было – ни проводника, ни кого-либо еще. Дверь была плотно закрыта.

«Если бы открылась, ты бы услышал это, болван!» – сказал я себе.

Господи, привидится же такое! С этим надо что-то делать. Иначе я помру прежде, чем поезд доедет до места назначения, где бы оно ни было.

Я решительно шагнул в соседний вагон. Оказавшись внутри, захлопнул за собой дверь и, не останавливаясь, пошел дальше.

Мужчины, женщины, старики, дети – я прорезал один вагон за другим. Вгрызался в них, как нож в масло. Быстрым солдатским шагом шел вперед, не останавливаясь и не заговаривая ни с кем, пока наконец не оказался где хотел.

По правде сказать, раньше я не бывал в вагонах-ресторанах и понятия не имел, как они выглядят. Когда ездили с матерью – на юг, в Питер или в Москву, – она всегда брала еду с собой, из экономии. Сейчас денег у меня тоже было немного, но я и не собирался транжирить.

Я вообще пришел сюда только затем, чтобы уйти оттуда. Мне пришло на ум, что это звучит, как строчка из стихотворения. Кажется, даже удачная. Или, наоборот, безвкусная.

Иногда, когда раздумываешь над афористичными фразами, на первый взгляд они кажутся мудрыми, точными, глубокими. А повторишь несколько раз – и в глаза начинают лезть претенциозность, нелепость. Сразу замечаешь отсутствие смысла за элегантной оболочкой. Не всегда, конечно, но бывает.

В ресторане, кроме меня, был всего один человек. Он сидел с левой стороны, лицом ко мне, но в мою сторону не смотрел, отвернувшись к окну.

Под потолком и на гардинах почему-то висели новогодние шары и гирлянды, хотя праздник уже полгода как прошел. Видно, вешать их трудно, вот и решили не убирать, чтобы не мучиться. Странно, конечно. Хотя не менее странно, чем все остальное.

Дорожки на полу не было – вероятно, из практических соображений. Стены обшиты пластиком, который безуспешно пытался прикинуться деревом. Вся обстановка выдержана в бежево-шоколадных тонах: на окнах висели бежевые шторы, столы застелены бело-коричневыми скатертями.

Терпеть не могу коричневый цвет, он нагоняет на меня тоску. Красный и оранжевый действуют на нервы, от желтого болят глаза. Я бы не возражал, будь мир вокруг сине-зеленым, с вкраплениями черного, белого и фиолетового.

Ладно, выбирать не приходится. Главное, что здесь аккуратно и тихо.

Да и какая разница – коричневый, малиновый, голубой… В любом случае через несколько минут глаза привыкают и перестают замечать. Все можно перестать замечать, ко всему привыкнуть: и к себе – к любому, и ко всякому отношению. И к любви, и к ее отсутствию.

Я медленно шел по проходу между столами, раздумывая, куда сесть. Плохо, когда выбор слишком большой: что бы в итоге ни предпочел, обязательно будет казаться, что упущенная возможность была лучше.

Мужчина за столом повернул голову, отведя взор от окна. Не то увидел, что ему было нужно, не то потерял надежду разглядеть. Обернулся и вроде бы обрадовался мне: лицо как-то прояснилось.

Наверное, ему около шестидесяти или все семьдесят, просто он хорошо сохранился. Волосы абсолютно белые, а глаза ярко-голубые, ничуть не выцветшие, как это часто бывает у стариков. Да его и стариком невозможно назвать: статный, прямой, морщин совсем немного.

Мне захотелось заговорить с ним. Показалось, что он добрый, умный, а может, даже еще и остроумный. Если мне повезет.

Я надеялся, он пригласит меня сесть рядом – и он пригласил.

– Присаживайтесь! Что ж мы будем в разных углах, как пни на поляне торчать?

– Спасибо. – Я занял место напротив.

– Меня зовут Петром Афанасьевичем, а вас?

Я назвался, и мы обменялись рукопожатием.

Стол перед нами был пуст – только салфетница да солонка; в небольшой продолговатой вазе пригорюнилась ветка пихты.

– Вы уже поели?

– Нет, только что заказал. Жду.

Какое-то время мы оба молчали, приглядываясь друг к другу. Мне хотелось о многом поговорить, но одновременно с этим страшно было начинать разговор. Возможно, я слишком многого ждал и от Петра Афанасьевича, и от нашей беседы. Обидно было бы разочароваться.

Открылась дверь – видимо, там была кухня. В зал вышла женщина в черной строгой юбке и белой блузке. Немолодая и некрасивая: глаза маленькие, нос большой. Темные волосы острижены почти под ноль, как у тифозных больных. Не то чтобы я часто видел тифозных больных, но читал, что стригут их коротко: противоэпидемическая мера.

В руках официантки был поднос. Она поставила его на стол и принялась сноровисто сгружать тарелки. На меня она внимания не обращала.

Петр Афанасьевич заказал винегрет, борщ и гречку с подливой. Расставив тарелки, женщина, похоже, собралась уходить. Меня это задело: я что, пустое место?

– Мне бы тоже позавтракать, – проговорил я.

– Пообедать, – поправила она, глядя в сторону. – Уже половина первого. Продерут глаза к полудню и являются. А ты корми.

Ничего себе – такое неприкрытое и очевидное хамство! Петр Афанасьевич смотрел на меня, будто ждал, как я отреагирую.

– Я, кажется, не домой к вам пришел. Здесь ведь ресторан? Вот и…

– Что будете? – перебила она, не реагируя на мои слова.

Мне хотелось заказать то же, что и Петр Афанасьевич. Еда в его тарелках выглядела аппетитно, к тому же винегрет – мой любимый салат. Но вместо этого я неожиданно для себя спросил:

– Рыба есть у вас?

Терпеть не могу рыбу, никогда ее не ем. Зачем спросил – сам не знаю.

– Нету, – процедила официантка.

– Жаль, – сказал я. – Рыба полезная. В ней фосфор. Для костей хорошо.

Официантка наконец удостоила меня взглядом. В глазах читалось плохо скрытое бешенство, и у меня на душе потеплело. Один – один.

– Выделываться будем или заказывать? Народу полно, убегаешься за день, чуть не падаешь, ноги гудят. Так еще нервы мотают.

Я невольно оглянулся по сторонам. «Убегаешься?» Что-то не похоже на наплыв посетителей. Но не будем нарываться на скандал.