Генерал-светоч, похоже, ненавидел всех на свете. Снискавший воинскую славу в сражениях с османами, он по-прежнему бредил высадкой в Британии, реваншем на суше за разгромом Непобедимой Армады на море, а вместо этого был вынужден командовать карательными силами в колонии. Поэтому после каждого залпа излияний наружу и вливаний внутрь д'Авила бухал кулаком на столу и скрипел:

– Поубивал бы их всех…

Его узкая испанская бородка, мокрая от вина, гневно тряслась.

Он был не одинок в своих желаниях.

А я отрубился.

Возвращение в своё тело и в сознание получилось настолько тяжким, что впору было предположить – я вновь в гостинице около авиабазы НАТО, и в ушах стоит рёв реактивных турбин… Нет, просто шумело и бурлило выпитое, излишки категорически просились наружу.

Квасить мы начали утром, сейчас глубокая ночь, сколько же времени? Впрочем, до утра любые попытки активности привели только к болезненному падению и засыпанию на полу.

Наверно, и в седле, с трудом сохраняя вертикальное положение, я мало напоминал предводителя отряда. Приближённые в лице Ногтева старались не досаждать, пока моя светлость сама не соизволила проявить интерес к окружающему миру.

Доверившись Матильде, ровно бредущей за кобылой дона Альфредо, сам бы вряд ли смог верно выбрать путь и загнал бы лошадь в канал, я подозвал напарника.

– Паша! Тою мать, как голова болит… Что я там наговорил генералу?

– Практически ничего, сеньор. Разве что свергнуть Филиппа II и посадить д'Авилу на престол.

Я чуть из седла не вывалился.

– Он поверил?

– Был вполне серьёзен. Когда вы, простите, упали под стол, нагнулся, потрепал по плечу и поехал проверять службу солдат.

Гвозди бы делать из этих людей… Особенно гвозди для винных бочек!

– Чего только ни наобещаешь, чтобы выехать из Антверпена без боя, – продолжил Павел.

Похмелье пробудило во мне паранойю. Чуть ироничная манера речи витязя, подтрунивавшего над моим алкогольным пике, вызвала желание его взгреть… Когда сил наберусь. Он, словно почувствовав грядущую бурю, поспешил исправиться.

– Вы совершенно правы, сеньор. Их было слишком много. И, должен сказать, испанцы вас зауважали. Сказали, так долго наравне с генералом никто ещё не продержался.

Оглянувшись, на рожах Альфредо, Мурильо и солдат я не заметил ни тени насмешки или осуждения. Ладно… На глаза попалась тщедушная фигурка слуги, комичная верхом на огромном буцефале покойного полковника.

– Павел! Как там новенький? Не сбежал от сеньора, пьющего до потери пульса?

– И речи нет. Помог вас отнести, стянул сапоги. Всё наше исподнее перестирал и высушил утюгом. Служит!

– Ну-ну. Приглядывай за ним.

Впрочем, юнец не создал проблем. Переправившись по опасно тонкому льду на правый берег реки Маас, мы углубились в протестантскую часть Нидерландов.

Северные провинции произвели гораздо более благоприятное впечатление, нежели окрестности Брюсселя и Антверпена. Здесь не встречались банды оголодавших испанских военных. К северу от Мааса наш отряд неоднократно останавливали на заставах, с расспросами приставали и конные патрули, всадники с подозрением рассматривали моих спутников в испанской форме. Я, избавившийся от шлема и армейского плаща, неизменно заводил разговор на французском. Пусть меня хуже понимали, чем испанцев, враждебная атмосфера тут же улетучивалась. Француз, скачущий в Амстердам по торговым делам, воспринимался местными на два порядка менее подозрительно по сравнению с беспризорными вояками Филиппа II.

Неудобство создавало только высокомерное отношение испанцев к автохтонам. Проклятый комплекс великой расы из великой империи! Стоило кабатчику в очередном заведении чуть запоздать с напитками и едой либо крестьянину недостаточно проворно убрать подводу с нашего пути, солдаты тотчас набрасывались на них с бранью, оба лейтенанта молчали, не пытаясь удержать подчинённых. Раз мне пришлось сбить с лошади самого ретивого из солдат – Гонзалеса. Пока тот барахтался на земле, я орал, что отправлю урода пешком обратно в Антверпен! Хрен он туда дойдёт живым, среди зимы без денег и без лошади в самой неприветливой для испанцев провинции.

На седьмой день после выезда из Антверпена мы увидели городские стены Утрехта с торчащей до низких облаков башней Домского собора. Стража на воротах пустила внутрь без особых препятствий, содрав только мзду серебряной монетой. Был базарный день. Несмотря на холод, на улицах бурлило оживление. Мы втягивались внутрь, увлекаемые потоком людей и подвод к центральной-базарной площади, в старинных городах Европы обычно это одно и то же.

Крупный мужик в военном кафтане, стоя на перевёрнутой повозке без колёс, что-то вопил голосом рекламного агента. Единственная рука сжимала древко трёхцветного флага Вильгельма Оранского. Человечек поменьше сидел рядом, приготовив свиток бумаги и перо.

– Дон Альфредо! Что он талдычит? – я прихватил под уздцы лошадь своего лейтенанта и указал на однорукого краснобая.

– Призывает записываться в армию Утрехтской провинции, идти на войну за свободу Нидерландов от кровавого тирана Филиппа II, – хмыкнул испанец. – Смотрите, зверем на нас смотрит.

Значит, Гентское умиротворение не продлится долго. Армия не собирается по воле горлопанов-крикунов. Кто-то подумал, как её вооружить, как содержать. Время играет на пользу северянам, Испания слабеет.

К однорукому подошла пара мужчин. Один махнул в нашу сторону и что-то воинственно гавкнул. Из толпы прилетел ком грязи – прямо на плащ Альфредо. Кидали какие-то чумазые пацаны. Я скомандовал подопечным свернуть на боковую улочку, сам направил Матильду к озорникам и замахнулся плёткой, поганцы убежали. Если испанские солдаты будут молча терпеть оскорбления, на них обрушатся не только комья лошадиного навоза, но и булыжники, причём по стадному инстинкту к детишкам присоединится толпа взрослых.

Поиски ночлега затянулись. Так и не удалось найти приличное место, чтоб разместиться всем. Павел, Жозеф и три испанца устроились в таверне неподалёку.

Новый слуга меня откровенно разочаровал. Отдам должное – всю мою одежду и ногтевскую он действительно вычистил и починил, пока я отлёживался в беспамятстве после встречи с генералом, до блеска надраил сапоги. Заботился и в пути, не высохшее за ночь хозяйское бельё выглаживал чугунными утюгами, выпрошенными у хозяев очередного постоялого двора. За лошадьми ходил, став любимчиком Матильды, не очень-то жаловавшей посторонних, мелкий холуй втёрся ей в доверие пригоршней морковок. Зато научиться его сражаться было совершенно невозможно. Я заставил Жозефа взять шпагу и едва не убил его первым же выпадом, юная бестолочь совершенно не умела защищаться! Он таскал за поясом небольшой кинжал, но, сдаётся мне, чисто для видимости. Всем моим слугам рано или поздно приходилось участвовать в передрягах, этот же представлял собой обыкновенный балласт.