– Почему же, – неуверенно сказала Линда. – Я могла бы попробовать посмотреть, где они. Иногда это удается. Только обязательно нужна карта, лучше бы подробная…

– Это как раз не проблема, – сказал я и, охваченный яростной надеждой, расстелил перед ней карту, над которой недавно сидел с разведчиками. – Вот он, лес, во всей красе и во всю длину…

Никаких предписаний я не нарушал, карта была не наша, не секретная, та самая, взятая из немецкого лесничества, и никаких пометок мы на ней не оставили – водили по ней тупыми концами карандашей.

Линда сняла с шеи свой золотой крестик на филигранной цепочке, намотала ее (явно по какой-то системе) на пальцы, кроме большого, медленно, едва не касаясь крестиком карты, повела его над ней, начиная от того места, где лес вплотную подступал к городку. Лицо у нее стало напряженное, сосредоточенное, в нем появилось даже что-то незнакомое.

Меня, как ожог, вдруг прошило давнее детское воспоминание: именно так знаткой дед Парамон по слезной просьбе хозяина искал потерявшуюся корову. Только у него вместо крестика была самая обыкновенная дореволюционная гирька из лавки весом в восьмушку фунта, на крученом шнурке, и он его не наматывал на пальцы, а зажимал в щепоти. И ведь всегда находил: и заблукавшую скотину, и дорогую хозяину вещь. И, между прочим, не на шутку обижался, когда его называли колдуном. «Колдун – это совсем другая человеческая разновидность, – говаривал он в таких случаях. – А я просто знаю то да се…» Разве что, в отличие от Линды, он обходился без карты – откуда в глухой деревне карты окрестностей? – просто водил гирькой то над столом, который должен был быть абсолютно пустым, то прямо над полом (с которого требовал убрать сначала половики). Но потом, когда я повзрослел и вспоминал его, покойника, осталось впечатление, что какую-то карту он перед собой все-таки видел… Да и лицо его в таких случаях (и не только, он многое знал) очень уж напоминало лицо Линды сейчас – словно бы отрешенное от всего на свете, быть может, и от себя самого…

Она вела крестик от городка к той не отмеченной на карте черте, где наш заслон продолжал линию передовой, – сосредоточенно нахмурясь, не особенно торопливо – в точности как дед Парамон, когда отец послал меня к нему, чтобы помог отыскать нашу отбившуюся от стада из-за разгильдяйства Васятки-подпаска коровенку (и он нашел, кстати, примерно в том месте, что он указал, корова и бродила).

Я следил за ней с нешуточным волнением, которое старательно не показывал. Крестик двигался, плыл над картой… и вдруг резко качнулся примерно на середине десятикилометрового участка, отклонился чуть вправо, повис в таком неестественном положении, словно его отклоняла неведомая рука, описал небольшой круг и снова завис косо над тем местом, рядом со значком, изображавшим ключ, из которого вытекала крохотная речушка, а может, ручей – топографические знаки у нас и у немцев все же немного отличались, хотя было и много общего. Чем угодно я мог бы поклясться: крестик двигался совершенно самостоятельно. Линда не шевелила ни ладонью, ни пальцами – впрочем, и с дедом Парамоном обстояло точно так же…

Линда подняла на меня глаза, уже не испуганные, а словно бы радостные:

– Там люди. Никаких сомнений, люди. Не знаю точно, сколько их, но немало…

– Отлично, – сказал я. – А теперь пройдись вот до этого места…

И показал наконечником авторучки на линию нашего заслона.

Крестик, такое впечатление, поначалу не хотел отлипнуть от указанного им места, но Линда его легко пересилила, повела дальше. На протяжении километров пяти он плыл над картой, не задерживаясь, а потом не просто закружил над определенной точкой, размеренно заколыхался вправо-влево, и снова это выглядело так, словно его раскачивала невидимая рука.

– Там тоже люди, – сказала Линда. – Только гораздо больше, чем в том месте…

Ничего удивительного – в заслон поставили роту, да вдобавок с пулеметными расчетами.

– Ничего, – сказал я. – Это наши. А теперь возвращайся обратно той же дорогой.

Она поняла – и повела крестик назад. И снова он стал колыхаться над тем же самым местом – кто бы там ни засел, с места они не трогались, стояли привалом.

– Все, – сказал я. – Надевай крестик. Молодец, ты и не представляешь, как мне помогла…

– Ты их не пошлешь туда? Там им всем смерть…

– Пошлю, – сказал я. – Приказ есть приказ. Но не раньше, чем точно выясню, кто там окопался. Иди к себе, у меня сейчас будет много работы…

– Я понимаю… – она встала, обошла стол и подошла ко мне вплотную, – Теодор, ты ведь меня теперь не бросишь оттого, что я такая? Честное слово, я никогда это не использовала для зла…

Ох уж эти женщины, вечно выбирают самый неподходящий момент для выяснения отношений…

Я тоже встал, взял ее за плечи и легонько коснулся губами щеки:

– Не бойся, и не подумаю. Потом, выдастся свободная минутка, расскажу о том о сем, и ты многое поймешь, – и чтобы окончательно ее успокоить (видно было, что она не на шутку волновалась) добавил: – Я тут кое-что придумал, постараюсь сделать все, чтобы ты самым законным образом осталась при мне.

– Правда? – Ее глаза вспыхнули нешуточной радостью.

– Честное офицерское, – сказал я. – А сейчас иди, у меня и в самом деле будет масса хлопот, ты же офицерская дочка, должна понимать. Только кофейку завари, пожалуйста, и покрепче…

Когда она вышла, прихватив поднос с кофейником, я закурил и уставился на телефонный аппарат. Растерянности не было ни малейшей – мы с таким сталкивались далеко не впервые. Никакой это не ребус, а дело насквозь привычное. Окруженцы, оставшиеся незамеченными из-за того, что мы не прочесали лес, не видя повода. С этой публикой мы сталкивались не впервые, и в Белоруссии, и в Польше, и здесь, в Германии. По лесам шастало всякой твари по паре, необязательно немцы, тот еще был калейдоскоп. Кто-то считал, что отвоевался, и положил все силы, чтобы пробиваться на запад, в плен к союзникам, а часто эсэсовцы, власовцы и всевозможные полицаи, которые ничего для себя хорошего от советского плена не ждали, свою войну кончать не собирались и порой нападали и на мелкие группы наших солдат, и на одиночные машины. Часто не из воинственного духа, а чтобы раздобыть форму, оружие, продукты, документы. Документы, понятно, интересовали не немцев, а помянутых пособников – у них-то был шанс в хаосе и сумятице военных дорог замешаться в наши ряды под видом отставших от своей части бойцов, что для немцев было просто нереально.

Как бы там ни было, в лесу затаились люди хваткие, похоже, не обычная пехота, если смогли справиться с девятью разведчиками, не новичками в своем ремесле. А так, несомненно, и было бы, выйди обе группы в лес в назначенное время. Линде я верил безоговорочно – все тот же жизненный опыт, начиная с босоногого деревенского детства и кончая даже не таким уж давним случаем в Полесье, – тут и то, что случилось у моста, и то, что говорил Кузьменок, которому я тоже верил.

Самая пора была тревожить наш «ботанический сад» – именно так и прозвали систему дивизионной связи (впрочем, некоторые остряки называли ее и «оранжереей»). Дело в том, что начальник дивизионной связи питал пылкую любовь к ботанике и даже собирался в свое время поступать в соответствующий институт. Но времена стояли такие, что военные связисты армии требовались гораздо больше, чем ботаники, и пошел он по путевке комсомола в военное училище должного профиля. Но старая любовь, как известно, не ржавеет – став полковым, а потом и дивизионным начальником связи, несостоявшийся ботаник (оказавшийся толковым связистом) абсолютно все позывные перекрестил в названия цветов как отечественных, так и экзотических иностранных. Командованию было, в общем, все равно – встречались позывные и диковиннее, в зависимости от вкуса тех, кто имел право эти названия вводить. Вот и расцвели пышным цветом, извините за невольный каламбур, васильки с лютиками, резеда с черемухой и даже орхидеи с лилиями. Комдив звался Шиповник (против чего, по солдатскому радио, ничего не имел. Говорили, что такой позывной был у него в Первую мировую и, быть, может, не врали – комдив был поручиком Первой мировой). Ну а я, коли уж мог выбирать, начав служить в этой дивизии, взял себе позывной Багульник – один из самых красивых таежных цветов.