ему удается, ищет спасения в песчаных местностях Севера.

Выше я уже описывал, как очутился у Йеху. Читатель, наверно, помнит, что они меня окружили, что я выстрелил в воздух из ружья и что они приняли звук выстрела за какой-то волшебный гром. Дабы поддерживать в них этот страх, я неизменно ходил без оружия. В одно весеннее утро, на рассвете, на нас внезапно напали люди-обезьяны; я бегом спустился вниз с ружьем и убил двоих из этих скотов. Остальные в панике убежали. Пулю, как известно, увидеть невозможно. Впервые в жизни мне довелось услышать хвалебные возгласы. Кажется, именно тогда царица изволила меня принять. Но память йеху коротка, и в тот же день я от них ушел. Мои блуждания в лесах не представляют интереса. В конце концов я набрел на селение чернокожих, умевших пахать, сеять и молиться, с которыми я мог объясниться на португальском языке. Миссионер, знавший романские языки, падре Фернандес, приютил меня в своей хижине и заботился обо мне, пока я не смог продолжить свой нелегкий путь. Сперва меня мутило при виде того, как он, не таясь, разевает рот и закладывает туда куски пищи. Я закрывал глаза рукой или отводил взгляд, но через несколько дней привык. С удовольствием вспоминаю наши богословские споры. Мне так и не удалось возвратить его в лоно истинной веры Христовой.

Пишу я это в Глазго. Я рассказал о своем пребывании среди йеху, но не упомянул о внушенном ими ужасе, который никогда меня не покидает вполне и посещает в сновиденьях. На улице мне чудится, что они и поныне окружают меня. Да, я знаю, что йеху народ дикий, быть может, самый дикий из существующих на земле, и все же было бы несправедливо забывать, что им свойственны черты, позволяющие не судить их чересчур строго. У них есть общественный строй, им даровано благо иметь царя, они пользуются языком, основанным на родовых понятиях, они, подобно евреям и грекам, верят в божественный источник поэзии и догадываются, что после смерти тела душа остается жить. Они подтверждают оправданность системы наград и наказаний. В общем, они тоже представляют культуру, как представляем ее мы, несмотря на многие наши грехи. Я не раскаиваюсь, что вместе с ними отражал нападение людей-обезьян. Наш долг спасти их. Надеюсь, что правительство Ее Величества не оставит без внимания идею, которую я дерзнул вложить в это сообщение».

Из книги

ЗОЛОТО ТИГРОВ{69}

ПРЕДИСЛОВИЕ

От человека, достигшего семи десятков лет, которые нам отпустил царь Давид{70}, трудно ждать чего-то еще, кроме известной ловкости в обращении со словом, мелких вариаций и надоевших повторов. Пытаясь устранить или хотя бы умерить подобную монотонность, я — кажется поспешив с гостеприимством — решил впустить в этот сборник разнообразные темы, которые приходят на ум писателю за его обычным занятием. Признание сменяется в книге притчей, сонет — белым или свободным стихом. В начале времен, столь удобном для смутных фантазий и непогрешимых космогоний, никакого деления на прозу и поэзию не существовало. Тор не был богом грозы: он был грозой, он был богом.

Для настоящего поэта каждая секунда жизни, каждая мелочь уже должна быть поэзией, какова она, по сути, и есть. Насколько знаю, такой непрерывной остроты чувств пока не достиг никто. Браунинг и Блейк подошли к цели ближе других; Уитмен ее не раз провозглашал, но его продуманные перечисления не всегда отличишь от бесчувственных каталогов.

Я не верю в литературные школы: по-моему, они, облегчая обучение, пользуются всего лишь наглядными пособиями. Но если уж нужно сказать, от чего я иду в своих стихах, я бы ответил: от латиноамериканского модернизма, от его свободы, обновившей столькие литературы, чье общее орудие — испанская речь, не исключая, понятно, и словесность самой Испании.

Мне не раз приходилось разговаривать с Леопольдо Лугонесом. Человек он был нелюдимый и заносчивый, но при этом то и дело сворачивал на воспоминания о его «друге и учителе Рубене Дарио». (Почему я, кстати, и думаю, что нам нужно развивать в нашем языке общие черты, а не местные особенности.)

Кое-где на страницах книги читатель заметит мой интерес к философии. Он зародился в детстве, когда отец на шахматной доске (как сейчас помню, кедрового дерева) показал мне состязание Ахиллеса и черепахи.

Что до влияний, которые в этом сборнике чувствуются… Во-первых, это писатели, которых я больше всего люблю — имя Браунинга уже мелькнуло; во-вторых, те, которых я когда-то прочел и перечитываю по сей день; в-третьих, все те, которых я никогда не читал, но которые, тем не менее, живут во мне. Язык — не произвольный набор символов, а традиция и образ чувств.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 1972

ТАМЕРЛАН{71}

(1336–1405)

От мира этого моя держава:

Тюремщики, застенки и клинки —

Непревзойденный строй. Любое слово

Мое как сталь. Незримые сердца

Бесчисленных народов, не слыхавших

В своих далеких землях обо мне, —

Мое неотвратимое орудье.

Я, пастухом бродивший по степям,

Крепил мой стяг над персепольским валом

И подводил напиться скакунов

К теченью то ли Окса{72}, то ли Ганги.

В час моего рожденья с высоты

Упал клинок с пророческой насечкой;

Я был и вечно буду тем клинком.

Я не щадил ни египтян, ни греков,

Губил неутомимые пространства

Руси набегами моих татар,

Я громоздил из черепов курганы,

Я впряг в свою повозку четырех

Царей, не павших в прах передо мною.

Я бросил в пламя посреди Алеппо{73}

Божественный Коран, ту Книгу Книг

Предвестье всех ночей и дней на свете.

Я, рыжий Тамерлан, сжимал своими

Руками молодую Зенократу{74},

Безгрешную, как горные снега.

Я помню медленные караваны

И тучи пыли над грядой песков,

Но помню закопченные столицы

И прядки газа в темных кабаках.

Я знаю все и все могу. В чудесной,

Еще грядущей книге мне давно

Открыто, что умру, как все другие,

Но и в бескровных корчах повелю

Своим стрелкам во вражеское небо

Пустить лавину закаленных стрел

И небосклон завесить черным платом,

Чтоб знал любой живущий на земле:

И боги смертны. Я — все боги мира.