труда дневного

Заветный голос, реявший когда-то,

Меня с приходом каждого заката

И каждой ночи ожидал бы снова,

Но не бывать. Мне выпали дороги

С постыдным прошлым, смутными часами

И злоупотребленьем словесами

И неопознанным концом в итоге.

Пусть будут у черты исчезновенья

Плита, две даты и покой забвенья.

«RELIGIO MEDICI»[49],1643

Храни, Господь (не надо падежу

Приписывать буквального значенья:

Он — дань словам, фигура обращенья,

Что в час тревог — с закатом — вывожу).

Меня от самого меня храни,

Прошу словами Брауна, Монтеня

И одного испанца{79} — эти тени

Еще со мною в сумрачные дни.

Храни меня от смертного стыда —

Лежать в веках никчемною плитою.

Храни, Господь, остаться тем же, кто я

Был в прошлом и пребуду навсегда.

Не от клинка, пронзающего плоть,

Но от надежд храни меня, Господь.

1971{80}

Сегодня на Луну ступили двое.

Они — начало. Что слова поэта,

что сон и труд искусства перед этой

бесспорной и немыслимой судьбою?

В пылу и ужасе перед святыней,

наследники Уитмена ступили

в мир не тревожимой от века пыли,

все той же до Адама и поныне.

Эндимион{81}, ласкающий сиянье,

крылатый конь{82}, светящаяся сфера

Уэллса{83}, детская моя химера —

сбылась. Их подвиг — общее деянье.

Сегодня каждый на Земле храбрее

и окрыленней. Многочасовая

рутина дня исчезла, представая

свершеньями героев «Одиссеи», —

двух заколдованных друзей. Селена,

которую томящийся влюбленный

искал века в тоске неутоленной, —

им памятник, навечный и бесценный.

ВЕЩИ

Упавший том, заставленный другими

И день и ночь беззвучно и неспешно

Пылящийся в глубинах стеллажей.

Сидонский якорь в ласковой и черной

Пучине у британских берегов.

Пустующее зеркало порою,

Когда жилье наедине с тобой.

Состриженные ногти вдоль петлистой

Дороги через время и пространство.

Безмолвный прах, который был Шекспиром{84}.

Меняющийся абрис облаков{85}.

Нечаянная правильная роза,

На миг один блеснувшая в пыли

Стекляшек детского калейдоскопа.

Натруженные весла аргонавтов.

Следы в песке, которые волна

С ленивой неизбежностью смывает.

Палитра Тернера, когда погасят

В бескрайней галерее освещенье

И только тишь под сводом темноты.

Изнанка многословной карты мира.

Паучья сеть в укромах пирамид.

Слепые камни. Ищущие пальцы.

Тот сон, который виделся под утро

И позабылся, только рассвело.

Начало и развязка эпопеи

При Финнсбурге — те несколько стальных

Стихов, не уничтоженных веками.

Зеркальный оттиск букв на промокашке.

Фонтанчик с черепахою на дне{86}.

Все то, чего не может быть. Двурогий

Единорог. Тот, кто един в трех лицах.

Квадратный круг. Застывшее мгновенье,

Которое Зенонова стрела

Летит до цели, не сдвигаясь с места.

Цветок, забытый в «Рифмах и легендах».

Часы, что время и остановило.

Та сталь, которой Один ствол рассек{87}.

Текст неразрезанного тома. Эхо

За горсткой конных, рвущихся в Хунин,

Что и поныне чудом не заглохло,

Участвуя в дальнейшем. Тень Сармьенто

На многолюдном тротуаре. Голос,

Который слышал на горе пастух.

Костяк, белеющий в барханах. Пуля,

Которою убит Франсиско Борхес.

Ковер с обратной стороны. Все вещи,

Что видит только берклианский Бог.

ГАУЧО

Рожденный на границе, где-то в поле,

В почти безвестном мире первозданном,

Он усмирял напористым арканом

Напористое бычье своеволье.

С индейцами и белыми враждуя,

За кость и козырь не жалея жизни,

Он отдал все неузнанной отчизне

И, проигравши, проиграл вчистую.

Теперь он — прах планеты, пыль столетий.

Под общим именем сойдя в безвестность,

Как многие, теперь он — ход в сюжете,

Которым пробавляется словесность.

Он был солдатом. Под любой эгидой.

Он шел по той геройской кордильере.

Он присягал Уркисе и Ривере{88},

Обоим. Он расправился с Лапридой.

Он был из тех, не ищущих награды

Ревнителей бесстрашия и стали,

Которые прощения не ждали,

Но смерть несли и гибли, если надо.

И жизнь в случайной вылазке отдавший,

Он пал у неприятельской заставы,

Не попросив и малой крохи — даже

Той искры в пепле, что зовется славой.

За свежим мате ночи коротая,

Он под навесом грезил в полудреме

И ждал, седой, когда на окоеме

Блеснет заря, по-прежнему пустая.

Он гаучо себя не звал: решая

Судьбу, не ведал ли, что есть иная.

И тень его, себя — как мы — не зная,

Сошла во тьму, другим — как мы — чужая.

ТЫ

Только один человек на земле рождался, только один человек на земле умирал.

Все прочее — просто статистика, немыслимый результат сложения.

Так же немыслимо складывать запах дождя и позавчерашний сон.

Тот человек — Одиссей, Авель, Каин, первый, кому открылся строй звездного неба, кто воздвиг первую пирамиду, кто вывел гексаграммы «Книги перемен», резчик, покрывший рунами меч Хенгиста, лучник Эйнар Тамберскельвер{89}, Луис де Леон, книгочей, давший жизнь Сэмюэлу Джонсону{90}, садовник Вольтера, Дарвин на носу «Бигля», еврей в газовой камере, а со временем — ты и я.

Один человек находил свою смерть в Илионе, в Метавре, под Хастингсом и Аустерлицем, Трафальгаром и Геттисбергом.

Один человек умирал в больницах, на кораблях, в непосильном одиночестве, в привычной, родной спальне.

Один человек видел необъятный рассвет.

Один человек чувствовал свежесть воды, вкус плодов и мяса.

Я говорю об одном, о единственном, об одиноком навеки.

Норман, штат Оклахома

О МНОЖЕСТВЕННОСТИ ВЕЩЕЙ{91}