Пускай другие ищут гороскоп,

Буссоль и астролябию в надежде

Найти себя. Я сам все звезды неба.

С зарей я удивляюсь, почему

Не покидаю этого застенка,

Не снисхожу к призывам и мольбам

Гремучего Востока. В снах я вижу

Рабов и чужаков: они Тимура

Касаются бестрепетной рукой

И уговаривают спать и на ночь

Отведать заколдованных лепешек

Успокоения и тишины.

Ищу клинок, но рядом нет его.

Ищу лицо, но в зеркале — чужое.

Теперь оно в осколках, я привязан.

Но почему-то я не вижу плах

И шей под вскинутыми топорами.

Все это мучит, но какой же прок

Мне, Тамерлану, им сопротивляться?

И Он, должно быть, вынужден терпеть.

Я — Тамерлан, царящий над закатом

И золотым восходом, но, однако…

БЫЛОЕ

Как все доступно, полагаем мы,

В податливом и непреложном прошлом:

Сократ, который, выпив чашу яда,

Ведет беседу о путях души,

А голубая смерть уже крадется

По стынущим ногам: неумолимый

Клинок, что брошен галлом на весы{75};

Рим, возложивший строгое ярмо

Гекзаметра на долговечный Мрамор

Наречья, в чьих осколках копошимся;

Хенгист со сворой, мерящей веслом

Бестрепетное Северное море,

Чтоб силой и отвагой заложить

Грядущую британскую державу;

Саксонский вождь, который обещает

Семь стоп земли норвежскому вождю

И до захода солнца держит слово

В кровавой схватке; конники пустынь,

Которые топтали прах Востока

И угрожали куполам Руси;

Перс, повествующий о первой ночи

Из Тысячи, не ведая о том,

Что зачинает колдовскую книгу,

Которую века — за родом род —

Не отдадут безгласному забвенью;

Усердный Снорри в позабытой Фуле,

Спасающий в неспешной полутьме

Или в ночи, когда не спит лишь память,

Богов и руны северных племен,

Безвестный Шопенгауэр, уже

Провидящий устройство мирозданья;

Уитмен, в жалкой бруклинской газетке,

Где пахнет краскою и табаком,

Пришедший к исполинскому решенью

Стать каждым из живущих на земле

И всех вместить в единственную книгу;

Убийца Авелйно Арредондо{76},

Над Бордой в утреннем Монтевидео

Сдающийся полиции, клянясь,

Что подготовил дело в одиночку;

Солдат, в Нормандии нашедший смерть,

Солдат, нашедший гибель в Галилее.

Но этого всего могло не быть

И, в общем, не было. Мы представляем

Их в нерушимом и едином прошлом,

А все вершится лишь сейчас, в просвете

Меж канувшим и предстоящим, в миг,

Когда клепсидра смаргивает каплю.

И призрачное прошлое — всего лишь

Музей недвижных восковых фигур

И сонм литературных отражений,

Что заблудились в зеркалах времен.

Бренн, Карл Двенадцатый и Эйрик Рыжий

И этот день хранимы не твоим

Воспоминаньем, а своим бессмертьем.

ДЖОНУ КИТСУ (1795–1821)

С рожденья до безвременной могилы

Ты подчинялся красоте жестокой,

Стерегшей всюду, словно воля рока

И помощь случая. Она сквозила

В туманах Темзы, на полях изданья

Античных мифов, в неизменной раме

Дней с их общедоступными дарами,

В словах, в прохожих, в поцелуях Фанни{77}

Невозвратимых. О недолговечный

Китс, нас оставивший на полуфразе —

В бессонном соловье и стройной вазе

Твое бессмертье, гость наш скоротечный.

Ты был огнем; И в памяти по праву

Не пеплом станешь, а самою славой.

ON HIS BLINDNESS[48]{78}

Без звезд, без птицы, что крылом чертила

По синеве, теперь от взгляда скрытой,

Без этих строчек (ключ от алфавита —

В руках других), без камня над могилой

Со скраденною сумерками датой,

Неразличимой для зрачков усталых,

Без прежних роз, без золотых и алых

Безмолвных воинств каждого заката

Живу, но «Тысяча ночей» со мною,

Чьих зорь и хлябей не лишен незрячий,

Со мной Уитмен, имена дарящий

Всему, что обитает под луною,

Забвения невидимые клады

И поздний луч непрошеной отрады.

ПОИСКИ

И вот три поколения прошли,

И я ступил в поместье Асеведо

Моих далеких предков. Озираясь,

Я их следы искал в старинном доме,

Беленом и квадратном, в холодке

Двух галерей его, в растущей тени,

Ложащейся от межевых столбов,

В дошедшей через годы птичьей трели,

В дожде, скопившемся на плоской крыше,

В сгущающемся сумраке зеркал —

Хоть в чем-то, им тогда принадлежавшем,

А нынче — недогадливому мне.

Я видел прутья кованой ограды,

Сдержавшей натиск одичалых пик,

Сквозящую на солнце крону пальмы,

Шотландских угольных быков, закат

И хвощ, разросшийся после владельцев.

Здесь было все: опасность и клинок,

Геройство и жестокое изгнанье.

Застыв в седле, царили надо всею

Равниной без начала и конца

Хозяева немереных просторов —

Мигель, Тадео, Педро Паскуаль…

Но, может быть, загадочно и втайне,

Под этим кровом на один ночлег,

Возвысясь надо временем и прахом,

Покинув зеркала воспоминаний,

Мы связаны и объединены,

Я — сном, они между собою — смертью.

УТРАЧЕННОЕ

Где жизнь моя, которой не жил, та,

Что быть могла, бесчестием пятная

Или венчая лаврами, иная

Судьба — удел клинка или щита,

Моим не ставший? Где пережитое

Норвежцами и персами времен

Былых? Где свет, которого лишен?

Где шквал и якорь? Где забвенье, кто я

Теперь? Где избавленье от забот —

Ночь, посланная труженикам честным

За день работ в упорстве бессловесном, —

Все, чем словесность издавна живет?

Где ты, что и сегодня в ожиданье

Несбывшегося нашего свиданья?

X. М.

В проулке под звонком и номерною

Табличкою темнеет дверь тугая,

Чьи таинства утраченного рая

Не отворяются передо мною

По вечерам. После