Мне снится пуританский небосвод,

Скупые одинокие созвездья,

Как будто Эмерсон на небосвод

Взирает из холодного Конкорда{92}.

А в наших землях преизбыток звезд.

И человека преизбыток. Столько

Династий насекомых и пернатых,

Звездистых ягуаров, гибких змей,

Растущих и сливающихся веток,

Листвы и кофе, капель и песка,

Давящих с каждым утром, усложняя

Свой тонкий и бесцельный лабиринт!

А вдруг любой примятый муравей

Неповторим перед Творцом, избравшим

Его для воплощенья скрупулезных

Законов, движущих весь этот мир?

А если нет, тогда и мирозданье —

Сплошной изъян и тягостный хаос.

Все зеркала воды и полировки,

Все зеркала неистощимых снов,

Кораллы, мхи, жемчужницы и рыбы,

Маршруты черепахи сквозь века

И светляки лишь одного заката,

Все поколения араукарий,

Точеный шрифт, который не сотрет

Ночь со страницы, — все без исключенья

Отдельны и загадочны, как я,

Их тут смешавший. Не решусь изъять

Из мира ни Калигулу, ни лепру.

Сан-Пабло, 1970

К НЕМЕЦКОЙ РЕЧИ

Кастильское наречье — мой удел,

Колокола Франсиско де Кеведо,

Но в бесконечной кочевой ночи

Есть голоса отрадней и роднее.

Один из них достался мне в наследство —

Библейский и шекспировский язык,

А на другие не скупился случай,

Но вас, сокровища немецкой речи,

Я выбрал сам и много лет искал,

Сквозь лабиринт бессонниц и грамматик,

Непроходимой чащею склонений

И словарей, не твердых ни в одном

Оттенке, я прокладывал дорогу.

Писал я прежде, что в ночи со мной

Вергилий{93}, а теперь могу добавить:

И Гельдерлин, и «Херувимский странник».

Мне Гейне шлет нездешних соловьев

И Гёте — смуту старческого сердца{94},

Его самозабвенье и корысть,

А Келлер — розу, вложенную в руку

Умершего, который их любил,

Но этого бутона не увидит.

Язык, ты главный труд своей отчизны

С ее любовью к сросшимся корням,

Зияньем гласных, звукописью, полной

Прилежными гекзаметрами греков

И ропотом родных ночей и пущ.

Ты рядом был не раз. И нынче, с кромки

Бессильных лет, мне видишься опять —

Далекий, словно алгебра и месяц.

МОРЕ

Морская вечно юная стихия,

Где Одиссей скитается без срока

И тот другой, кого народ пророка

Зовет Синдбадом. Серые морские

Валы, что мерят взглядом Эйрик Рыжий

И воин, завершивший труд всей жизни —

Элегию и эпос об отчизне{95},

В далеком Гоа утопая в жиже.

Вал Трафальгара. Вал, что стал судьбою

Британцев с их историей кровавой.

Вал, за столетья обагренный славой

В давно привычном исступленье боя.

Стихия, вновь катящая все те же

Валы вдоль бесконечных побережий.

ПЕРВОМУ ПОЭТУ ВЕНГРИИ

Сейчас, в твоем грядущем, недоступном

Гадателю, который узнает

Запретный образ будущего в ходе

Горящих звезд и потрохах быков,

Мне стоит взять словарь, мой брат и призрак,

Чтобы прочесть, какое имя ты

Носил, какие реки отражали

Твое лицо (сегодня — прах и тлен),

Какие короли, какие боги,

Какие сабли и какой огонь

Твой голос подняли до первой песни.

Нас разделяют ночи и моря,

Различья между нашими веками,

Широты, родословья, рубежи,

Но крепко и загадочно связует

Невыразимая любовь к словам,

Пристрастье к символам и отголоскам.

И снова человек, в который раз

Один на обезлюдевшем закате,

Шлет вдаль необъяснимую тоску

Стрелой Зенона цель которой — призрак.

Нам ввек не встретиться лицом к лицу,

Мой недоступный голосу предтеча.

Я даже и не эхо для тебя,

А для себя — томление и тайна,

Безвестный остров страхов и чудес,

Как, вероятно, каждый из людей,

Как сам ты под своим далеким небом.

НАШЕСТВИЕ

Я тот, кто утром был среди своих.

Свернувшись в сумрачном углу пещеры,

Я жался, чтобы скрыться в непроглядных

Глубинах сна. Но призраки зверей

С обломками стрелы в кровавой пасти

Меня пугали в темноте. И чем-то,

Быть может, исполнением мольбы,

Агонией врага на крутосклоне,

Любовью или чудо-камнем ночь

Была отмечена. Теперь не помню.

Истершаяся за столетья память

Хранит лишь ночь и утро вслед за ней.

Я задыхался и дрожал. Внезапно

Послышался безмерный, тяжкий гул

Зарю пересекающего стада.

Я тут же бросил свой дубовый лук,

Колчан со стрелами и скрылся в тесной

Расселине в глухом конце пещеры.

И вот я их увидел. Пыша жаром,

Воздев рога и жутко дыбя шерсть,

Они чернели гривой и пронзали

Зрачками. Всем им не было числа.

«Бизоны», — произнес я. Это слово

Еще не раздвигало губы мне,

Но я почуял: это их названье.

Я словно бы впервые видел мир,

Как будто разом и ослеп, и умер,

Дрожа перед бизонами зари.

Они являлись из зари. И были

Зарей. И пусть другие не сквернят

Тяжеловесную стремнину мощи

Священной, равнодушья и величья,

Невозмутимого, как ход светил.

Они смели собаку по дороге,

И ровно то же было бы со мной.

Потом я вывел охрой и кармином

Их на стене. То были Божества

Мольбы и жертвы. Я ни разу в жизни

Не произнес названья «Альтамира».

Не счесть моих обличий и смертей.

1929{96}

Когда-то солнце раньше достигало

Каморки, выходящей в дальний дворик;

Теперь многоэтажный новый дом

Ей застит свет, но в смутном полумраке

Непримечательный жилец проснулся

Задолго до рассвета. Не шумя,

Чтоб никого вокруг не потревожить,

Он тянет мате и послушно ждет.

Ненужный день, похожий на другие,

И жжение