Он думает, что женщин больше нет,

Как и друзей, которые приелись.

И он им — также. Их пустые толки

Невесть о чем, командах и голах…

Часы неразличимы. Он без спешки

Встает и бреется с необъяснимым

Старанием. Пока что слишком рано.

Глядящие из зеркала черты

Еще хранят былое превосходство.

Мы старимся быстрее наших лиц, —

Задумывается, но видит складки,

Седые усики, запавший рот.

За шляпу — и выходит. В вестибюле —

Газета. Обегает заголовки:

Правительственный кризис в неких странах,

Безвестных и по имени. Но это

Вчерашний номер. Вот и слава Богу:

Нет смысла добираться до конца.

На улице рассвет с его привычной

Химерой небывалой новизны

И криками бродячего торговца.

Он понапрасну ходит по углам

И перекресткам в поисках забвенья,

Любуется на новые дома.

И вдруг… Какая странность… Ветер с Юга?

По Кордове (а некогда — Ривере)

Пускается, забыв, что столько лет

Он обходил ее. Верста, другая.

Он узнает перила галерей,

Решетку закругленного балкона

И глинобитный вал, цветным стеклом

Утыканный. Все прочее — чужое.

Пересекает тротуар. Смешки

Мальчишек. Он как будто их не слышит.

Потом идет все медленней. И вдруг

На месте застывает. Что такое?

Там, где пестреет вывеска кафе,

Стоял трактир «Король, валет и дама»

(То было полстолетия назад).

Там в карты он какому-то пройдохе

Однажды проигрался в пух и прах,

Но заподозрил, что его надули.

Тогда, не препираясь, он сказал:

— Вот деньги, до последнего сентаво,

Считай и выходи, поговорим.

Тот возразил, что я навряд ли сталью

Поправлю то, что в картах упустил.

Все небо было в тучах. Бенавидес

Мне одолжил свой нож. Мы бились долго.

Но в памяти остался только миг,

Застывший блик и хмель самозабвенья.

Я, кажется, нанес один удар

С размаху. И еще — на всякий случай.

И все. Паденье тела и клинка.

Тогда лишь я почувствовал, что ранен

В запястье, а потом увидел кровь

И наконец-то выдавил из глотки

Ругательство, в котором все слилось:

Проклятье, торжество и облегченье.

Я долго жил и все-таки познал,

Что значит быть мужчиной и героем

Или, по крайней мере, стать таким

Хотя б на миг в невозвратимом прошлом.

ЧЕТЫРЕ ЦИКЛА

Историй всего четыре. Одна, самая старая, — об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем{97}; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память: «The borgh brittened and brent to brondes and askes»[50]. Данте Габриэль Россетти, вероятно, представит{98}, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йейтс предпочтет{99} мгновение, когда Леда сплетается с богом, принявшим образ лебедя.

Вторая история, связанная с первой, — о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шашки{100}, которыми сражались накануне.

Третья история — о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за Золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога — Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки{101}, другому в итоге удавалось захватить Грааль{102}. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше — в ад.

Последняя история — о самоубийстве Бога. Атис{103} во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.

Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде.

СОН ПЕДРО ЭНРИКЕСА УРЕНЬИ

Сон, привидевшийся Педро Энрикесу Уренье на заре одного из дней 1946 года, как ни странно, состоял не из картин, а из слов. Произносивший их голос был не его, но чем-то похож. Сказанное подразумевало пафос, однако тон оставался безличным и стертым. Все время этого, очень короткого, сна Педро отчетливо помнил, что спит в своей постели и жена бодрствует рядом. Голос во мраке сна говорил:

«Несколько вечеров назад, в кафе на улице Кордова, вы с Борхесом обсуждали фразу севильского анонима{104} „Приди же, смерть, неслышною стрелою“. Оба согласились, что это, скорей всего, свободная вариация на тему кого-то из латинских авторов, поскольку подобные переносы — вполне в привычках той эпохи, незнакомой с нашим понятием о плагиате, место которому — не в литературе, а в коммерции. Вы не знали — и не могли знать, — что разговор был пророческим. Через несколько часов ты будешь спешить на последний перрон „Площади Конституции“, опаздывая на свою лекцию в университет Ла-Платы. Еле-еле успеешь на поезд, сунешь портфель в багажную сетку и устроишься у окна. Кто-то — имени я не знаю, но лицо вижу — наклонится к тебе с вопросом. Но ты не ответишь, уже мертвый. С женой и детьми ты, как обычно, простишься перед уходом. И не запомнишь этого сна, чтобы все совершилось именно так».

ДВОРЕЦ

Дворец не бесконечен.

Стены, земляные насыпи, сады, лабиринты, террасы, лестницы, двери, коридоры, круглые или прямоугольные внутренние дворы, крытые галереи, переходы, водоемы, залы, спальни, прихожие, библиотеки, чердаки, тюремные камеры, кельи, склепы —