Извлекаю из-под кровати чемодан. Кладу в него кое-что еще, ав заключение собираю мои вещи, расставленные и разложенные по всей комнате.Кончив, гашу лампу и сижу с колотящимся сердцем в полутьме, будто затравленныйзверь, пока до моих ушей не доносится удар гонга, созывающий к ужину, имедленные шаркающие шаги обойденных судьбой обитателей этой унылой плебейскойтюрьмы, бредущих в убогую столовую. Тогда я встаю и в последний раз обвожувзглядом комнату, удостоверяясь, что не забыл ничего — а главное, мои заметки,которые всего важнее.

Надеваю пальто, оставляю ключ на столе, выхожу и медленно,осторожно затворяю за собой дверь. По лестнице спускаюсь, никем не замеченный,и добираюсь до боковой двери. Уже совсем стемнело, и когда я присоединяюсь кпоредевшему потоку прохожих, никто даже не глядит на меня. Едва свернув за угол,я ускоряю шаг. Всякая задержка смерти подобна. Переночую на Bahnhof.[8] Я знаю,что должен сделать завтра. Мой путь мне теперь ясен.

Позднее

Я в Лондоне. Он выглядит очень грязным и убогим. К тому жедаже в это время года он во власти сырости и тумана, который, в зависимости отнаправления, порой становится еще невыносимее из-за дыма, который изрыгаютфабричные трубы и трубы трущобных домишек. Я в дешевых меблирашках в узкомпереулке, ответвляющимся от улицы под названием Стрэнд. Почти точная копиязаведения фрау Маугер, только еда, пожалуй, хуже, если это возможно. На одномиз огромных вокзалов я проглядел продающиеся там континентальные газеты, ноничего не нашел. Это, во всяком случае, большое облегчение.

Кроме того, я обменял мои марки на английские деньги. Менядушило возмущение от грабительского курса обмена, но я не осмелился привлечь ксебе внимание и промолчал. К счастью, добрался я сюда удачно. Ни в поезде, ни вКале, ни на пароходе я не заметил ничего и никого подозрительного. Особенно бдительнымя был, когда высаживался в Дувре, и принял особые предосторожности, но ни там,ни в лондонском поезде не обнаружилось никаких признаков, что за мной следят.Однако я с большим облегчением отыскал мой нынешний приют. И, в отличие отконтинентальных отелей и пансионов, в Англии отсутствует опасное правилорегистрации постояльцев в полиции. Вот тут, во всяком случае, пальма первенстваостается за британцами.

Моя комната здесь защищена очень надежно — крепкий замок ицелых две задвижки на двери. Идеально для моих целей. В первый же вечер яразложил мои инструменты, вымыл их и отполировал для моего первого великогодеяния. Такого, которое сразу же обеспечит мне место в первом рядупрославленных людей. Какое блистание полированных лезвий! Комната солнечная (тоесть если бы стояла ясная погода), так как выходит на бурые грязные воды Темзы,а шум движения по набережной служит успокаивающим фоном для моих мыслей.

У меня такое ощущение, будто я иду рука об руку с роком.Нынче вечером я отберу инструменты, отвечающие моей цели, а остальные запру. Япринял все меры предосторожности. Резиновые перчатки из скобяной лавки, одежданичем не примечательная. Впрочем, не думаю, что в любом случае кто-нибудьобратит на меня внимание, настолько погода отвратительна. Во всяком случае, длялета.

Но это же Англия — фактор, который я постоянно забываю. Иидеально для моих целей. Я сижу в сумерках у окна, ожидая, когда стемнеет. В этихширотах темнеет поздно. Уже почти десять вечера, когда я наконец выхожу изсвоей комнаты, и вдоль набережной светятся газовые рожки, такие призрачные инереальные в тумане.

Вчера я купил чемоданчик, очень похожий нате, с которымиходят самые бедные клерки. Уверен, что меня никто не заметит, особенно в такуюпогоду. Я поговорил с двумя-тремя людьми и здесь, и на вокзале по соседству иполучил очень важные сведения. Последний раз оглядываю комнату и готовлюсьвыйти навстречу моему великому приключению. Ставлю крохотную галочку назамызганном календаре, висящем над моим столом. Сегодня 6 августа 1888 года.

Никто не замечает меня, когда я открываю парадную дверь,которую оставляют незапертой всю ночь. Я смешиваюсь с прохожими на темнеющейулице. Инструменты чуть позвякивают в чемоданчике. Блистание полированныхлезвий! Даже во мраке. Однако в будущем надо будет завертывать их в тряпку,чтобы они не звенели. В быстро сгущающемся мраке я направляю свои шаги ввосточном направлении. Мои знакомые заверили меня, что там, куда я иду,проституток хоть отбавляй. А один указал мне точное место, где можно взять кэб,который отвезет меня в Уайтчепел…[9]

— Я могу неопровержимо доказать, что на Луну еще не ступални один человек, — донесся голос с той стороны прохода между домами. — У меняесть фотографии местности под Форт-Колтом в Аризоне, которые во всех деталяхсовпадают с так называемыми официальными снимками космонавтов на поверхноститак называемой Луны.

— Сэм? — донесся голос Айны с постели. — Сэм? Почему ты неспишь? Нога болит?

— Не болит, а чешется под чертовым пластиком, — объяснил СэмМелиш жене.

— А предположим, — сказал Полуночный Всадник, — чтокто-нибудь поперетаскивал камни в пустыне с места на место и воспроизвел вАризоне приметы места высадки? Иными словами, откуда мне знать, что подлиннываши фотографии, а не официальные?

— Ляг, Сэм, — умоляюще сказала Айна.

Но Сэм Мелиш отключил ее голос и продолжал слушать стерео,орущее по ту сторону прохода. Хэнсон, человек, который жил напротив, видимо,спал, не выключая ночника, и Сэм различил на столе массивный прямоугольникненавистного стерео — "грохочущий ящик", как с полным основаниемпрозвали эти орудия пытки — длинные, темные, словно прогнутые посередине,откуда подсвеченные циферблаты вперялись в Мелиша, будто полные злобы глаза.

— Сэм?

— Тише, Айна, прошу тебя! Это чудище я слушать вынужден, ноты-то можешь меня оставить в покое?

Но он знал, что это не в ее силах. С тех пор, как в Центрепереработки городских отходов, где он работал бухгалтером, ему на ногу упалпресс для алюминия и сломал ее, Мелиш был заперт в их крохотной квартирке, аего нога покоилась в объемистой оболочке, причем не по старинке из гипса, но изневедомого пластика. Она была несъемной, то есть ей предстояло оставаться наноге каждую мучительную минуту, пока кость не срастется и врач не сниметпластик. И вот теперь нога зудела, а почесать ее Мелиш не мог!

Тем не менее этот выматывающий зуд был все-таки терпимеедушевного раздражения, которое пронизывало его насквозь и от которого он точнотак же не мог избавиться. Беспощадный Хэнсон в квартире на пятом этаже прямонапротив окна Мелиша по ту сторону прохода держал свой грохочущий ящиквключенным на полную мощность непрерывно. Непрерывно в буквальном смысле слова.Круглые сутки!