Услышав звук шагов на лестнице, а затем в коридоре перед ихдверью, Мелиш и Айна переглянулись.

Раздался стук, не громкий и словно бы не злобный.

Айна привстала, но Мелиш кивнул, чтобы она осталась сидеть.

Ухватив костыли, он поднялся на ноги и захромал к двери.Снял запорную цепочку, потом повернул ручку задвижки, думая, что в тишине, впокое, они с Хэнсоном поговорят и сумеют понять друг друга, как один разумныйчеловек другого. Соседям следует знакомиться и узнавать друг друга поближе. Вэтом городе-все волей-неволей живут вместе, и им следует считаться друг сдругом, а потом, возможно, и научиться симпатизировать друг другу. Это ведьвозможно.

Мы все должны надеяться, что да.

Открыв дверь, он с облегчением увидел, что Хэнсон улыбается.

— Мистер Хэнсон, — сказал он, — я очень рад, что вы зашли.Думаю, нам надо поговорить.

— Насколько я понимаю, вы служите правительству, — сказалХэнсон.

Свет прекрасен. Более чем красив. Гарретт видит свет ипозволяет благоговению истечь из себя.

Гарретт не может не видеть света. Глаза его зажмурены, слезысочатся из-под саднящих век. Свет находит углы глаз и проникает в них. Он такраскаленно-бел, что затмевает картинку переплетения жил на ставших прозрачнымивеках.

Гарретт пытается мерить время ударами сердца — не выходит.

А свет, кажется, был с ним всегда. Он вечен, он всемогущ.Гарретт ловит ртом воздух, но не от боли — не от истинной боли, нет, потому чтосвет это высшая сила, и этой силе он обязан чудом. Свет — это настолько больше,чем он сам, настолько ярок, что Гарретт слышит, как свет ласкает его плоть,проникает в потайные места, органы, мысли, освещает все извилины и складкимозга.

Гарретт прижимает к глазам ладони и восхищается, как свет необращает на это внимания, как не дает пощады. Гарретт жалок, как он самчувствует, свет — недвусмыслен и чист.

Гарретт глядит в свет и находит новое определение, какимдолжен быть Бог. Он польщен, что из всех смертных выбран он, которому позволеноувидеть этот проблеск божественности. Разум воспринимает свет как горячий, нотело не ощущает ожидаемого жара. Такой чистый, такой тотальный…

Никогда в своей жалкой, смертной жизни не был он свидетелемтакого зрелища.

Наконец свет становится слишком сильным. Гарретт долженотвратить взор, но не может. Куда бы ни повернул он голову, свет и там, смываямелочи жизни, вину, людские страхи и ошибки прошлого, неправильные понятиябудущего. Свет в голове Гарретта — навеки.

Он пытается найти слова, чтобы сказать их свету, и находитлишь лживые, ограниченные людские понятия — любовь, например.

Женщина в кровати с мужем. У них антракт между актами любви,глаза женщины блестят синевой в полутьме тем единственным сиянием, котороеговорит, что этот мужчина — единственное, что она сейчас видит или хочетвидеть.

Она говорит ему, что она его любит. Это не нужно. Что бы нисказала она ему в полутьме, ему хорошо.

Она касается пальцем его носа и медленно проводит вниз.Тебя. Я люблю.

Он знает.

Он собирается что-то сказать в ответ, если не для чегодругого, то чтобы не покинуть ее в их теплом послелюбовном покое, не бросить ееодну среди слов любви. Он хочет сказать что-то чувственное, остроумное илюбовное, чтобы доказать, что любит.

Он лежит на спине, и ее нога, теплая и мягкая внутренняяповерхность бедра, лежит на его ноге. Ты — мой, говорит это объятие. Ты — то,чего я хочу.

А мужчина еще ищет слов, которых не будет. Он упустилмомент. Если упустишь момент, в штиль ворвутся другие силы, и редко когда будету тебя право решать или выбирать.

Потом уже мужчина думает, что успей он тогда сказать, ничегобы не случилось плохого из того, что было потом.

Раздаются громкие звуки. Следующее, что понимает этотчеловек — его жена кричит, а он лежит, придавленный щекой к ковру. Женавыкрикивает вопросы, на которые в этой жизни ответа не будет.

Руки человека скованы наручниками за спиной. Его поднимают,голого, за эти наручники, и лампы включаются в спальне.

Он вертит головой, пытаясь увидеть. Его вздергивают оченьбольно за скованные руки. Мелькает сцена: его жена, тоже голая, прижата кстене, и ее держит за горло человек в деловом костюме, другой рукой тыча ей внос пистолет, и очень понятными словами велит заткнуться, чтобы хуже не было.

"Как в плохом гангстерском фильме", — думаетчеловек.

Это все он видит восьмую долю секунды — и снова ударяется обпол, ощущая свежую теплую влагу, сочащуюся из рассеченной брови.

Его лодыжки тоже скованы — полицейской виниловой лентой. Еговздергивают спиной вверх — пенис болтается — и выносят из собственной спальни,как кабана на вертеле.

Он еще пытается увидеть жену, когда его выносят из дверей. Вэтот момент увидеть жену для него становится самым жгучим императивом жизни.

Его уволакивают, и он кричит ей, что любит ее. Он не знает,слышит ли она. Ее он не видит. Слова выходят легко.

Он никогда уже не увидит своей жены.

Доннелли с заинтересованным выражением лица смотрел на ящик,чуть склонив голову вправо. Он глубоко затянулся, отчего столбик пепла вырос начетверть дюйма, потом пожал плечами, как комик, который знает, что сказалубойную шутку… но публика слишком глупа, чтобы ее оценить.

— Так что же этот тип сделал? — спросил он с деланнымлегкомыслием.

— Это секретная информация, — ответил Камбро. — И это нетвое собачье дело. Это дурацкий вопрос, Честер, и ты это сам знаешь.

— Проверка, — сказал Доннелли. — Мне полагается задаватьнеожиданные вопросы умникам вроде тебя — для проверки, что вы умеете держатьязык за зубами. Так что он сделал?

— Насколько я знаю, он репортер. Оказался в ненужном месте внеподходящее время с фотокамерой и магнитофоном, которых мы не нашли. Сверхуспустили приказ его расколоть.

— Забавно.

— Выпотрошить его до конца, как я понимаю. — Камбро закинулв рот четыре таблетки кодеина с аспирином, как леденцы. — У тебя еще естьвопросы?

— Что он видел? Что он слышал?

— Давай я тебе задам вопрос: ты хочешь сохранить своюработу? Или хочешь, чтобы я потерял свою?