Позже я несколько часов провожу в одном из знаменитыхмузеев, где меня зачаровывают кое-какие фантасмагорические картинывторостепенных художников. Как великолепно, должно быть, жилось в средние века,думаю я. Тогда можно было делать все, что пожелаешь, если, конечно, ты неродился крестьянином. Но иметь права над жизнью и смертью… Да, конечно, этобыло чудесно! Тут я замечаю, что служитель поглядывает на меня с любопытством,и торопливо ухожу. Нельзя, чтобы кто-то мной заинтересовался. Разумеется, яодет прилично, гладко выбрит, и волосы у меня аккуратно причесаны. Но из моихнаблюдений в зеркале я знаю, что глаза у меня начинают блестеть, когда явозбужден. Надо будет прищуриваться, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Среда

Великий день! Я снова ее увидел. Либо она работает в одномиз домов переулка, в котором расположено кафе, либо, возможно, живет тут илиснимает комнату. И зовут ее Анна! Красивое имя, не так ли? Когда я увидел ее,проходя по оживленной улице после обеда, она была с неряшливого вида дурнушкой,и я услышал обрывки их разговора, следуя за ними на близком расстоянии, но так,чтобы меня от них отделяли двое-трое прохожих. Само собой разумеется, онизадушевные подруги — шли они, обнимая друг друга за талию, как часто водится уподруг.

К несчастью, я потерял их из вида на рынке и вернулся всадик при ресторане, где на этот раз заказал для утешения вина, ивнимательнейшим образом изучал всех люден за соседними столиками, а такжепрохожих. Увлекательнейшее занятие, которое никогда мне не приедается. Кнесчастью, официант заметил мою привычку иногда подрезать ногти складным ножом.Нож довольно большой, всегда остро наточен, и официант косился на меня сопаской, что, в свою очередь, породило во мне тревогу. Я небрежно убрал нож, нокончики моих пальцев, касаясь края столика, дрожали.

Он отворачивается с некоторым облегчением, а когда онскрывается внутри ресторана, я допиваю оставшееся в рюмке вино и ухожу вдальний уголок сада, обслуживаемый другими официантами, и заказываю еще вина.Теперь меня укрывает пальма в кадушке, а между мной и соседними столикамиподстриженная живая изгородь. Официанта, чье любопытство заставило мойвнутренний колокол пробить сигнал тревоги, нигде не видно. Но в будущем следуетбыть осторожнее, пусть я и уверен, что ни в моей одежде, ни в манерах нетничего, что выделяло бы меня в толпе. Теперь я чувствую себя прекрасно инаслаждаюсь теплотой вина.

Где-то военный оркестр играет какую-то старинную мелодию вритме вальса, и в воздухе веет запахом цветущих лип, чьи стройные рядыокаймляют соседний проспект.

Звук оркестра приближается, и я чувствую нарастающееоживление среди окружающих меня. А! Вот они наконец! Оркестр гусарского полка,музыканты, такие бравые в туго застегнутых ало-синих мундирах, инструментыблестят в бледном солнечном свете, а офицерские плюмажи колышутся от легкоговетерка. Какое великолепное зрелище! Кровь быстрее бежит в жилах, и явскакиваю, как и многие вокруг. Девушки улыбаются и машут платочкамимузыкантам, во главе которых едет одинокий всадник на белом коне, и я вижу, какблестят слезы на глазах стариков, вытянувшихся рядом со мной по стойке"смирно"!

Но радостное возбуждение во мне угасает. Их удаляющиесяспины и тупое восхищение военных старикашек вокруг живо напомнили мнеомерзительного старого вояку в моем пансионе, и небо будто заволакивает туча,хотя солнце светит по-прежнему. Когда музыка замирает вдали, я сажусь и замечаюнескольких крупных жуков, ползающих под моим металлическим стулом. Они тожевнушают мне омерзение, но я удерживаюсь и не давлю их, ибо для меня всякаяжизнь свята, кроме жизни отвратительных людей. Я перехватываю взглядмолоденькой девчушки, которая смотрит на меня с легкой тревогой, и быстропридаю своему лицу невозмутимость. Когда я выхожу из сада, день кажется мнесерым и пыльным.

Когда я днем возвращаюсь в пансион, как обычно через боковуюдверь, и поднимаюсь по плохо освещенной лестнице, в сумраке до меня доноситсяскрип половицы. Затем я вижу фрау Маугер. Она стоит возле моей двери. Моиподозрения относительно нее обретают четкость. И еще более подкрепляются, когдая вижу, как она поспешно прячет за спиной большую связку ключей. Я знаю, что этоключи, так как раньше видел их у нее на поясе. Пока я поднимаюсь, онаизображает на лице то, что у нормальных людей считается улыбкой.

— А вот и вы, — говорит она смущенно. — Я надеялась васзастать. Как вы знаете, за комнаты платят сегодня вечером.

Я не прожил здесь и недели, но проглатываю возражение,которое рвется с языка, а просто киваю и направляюсь с бумажником по коридору ксамому дальнему газовому рожку. Я отложил некоторую сумму на ежедневныерасходы. Извлекаю бумажку самой низкой деноминации и возвращаюсь с ней к фрауМаугер. Я говорю ей, что это плата за следующие две недели. На ее лице алчностьборется с радостью.

Она выдаст мне квитанцию, если я загляну в ее гостиную,когда спущусь к обеду, говорит она. В конце фразы сквозит сарказм, так как онадогадалась, что у меня нет желания вкушать так называемые яства ее стола. Но яжиденько ей улыбаюсь и жду, пока она спустится по лестнице под жесткое шуршаниеюбок. Затем я отпираю дверь, зажигаю лампу, потому что в мою комнату светаснаружи почти не проникает, и улыбаюсь про себя в полумраке: абажур лампы уженагрелся. Значит, она была в комнате.

Я выворачиваю фитиль, запираю дверь изнутри и придирчивооглядываю свое скудное имущество. И сразу вижу, что чемодан чуть-чуть сдвинут.Я осматриваю замки. Все в порядке. Я убежден, что без ключа открыть чемоданможно только либо сломав замки, либо разрезав кожу. Впрочем, в нем нет ничегодля меня опасного. Все записи, включая и дневниковые, я ношу с собой.

Умываюсь, выхожу и тщательно запираю за собой дверь,прилепив с помощью слюны поперек щели волос, который снял с воротничка. Передтем как выйти из дома, останавливаюсь у двери гостиной фрау Маугер. И слышупозвякивание монет. Стучу и сразу же вхожу. Она буквально взвивается из-застола, на котором возле ржавой жестяной коробки лежат кучка монет и пачкабанкнот. В глазах у нее ярость, но я сухим спокойным тоном говорю, чтопостучался, прежде чем войти. Она выслушивает мою ложь, еле сдерживаясь, таккак знает, что я лгу, бормочет что-то невнятное и придвигает мне по выгоревшемузеленому сукну стола сдачу и расписку на грязном клочке бумаги. Я выхожу изкомнаты молча, даже не кивнув. Пыльный уличный воздух приятнее затхлых запаховмеблированных комнат. Часа два я бесцельно брожу по улицам, наслаждаясь суетойвокруг, свежим ветром, треплющим мне волосы, и не пропускаю ни единойпривлекательной женщины, оказывающейся в поле моего зрения. По большей частиони плохо одеты — то ли белошвеи, то ли прислуга, то ли фабричные работницы, —но порой мой взгляд завораживает привлекательная дама в элегантном туалете, сблеском в глазах и грациозной походкой. Но я умело скрываю свое восхищение:смотрю на витрину, не спуская глаз с отражения такой женщины. Я превосходноумею проделывать это и еще ни разу не попадался… кроме одного случая… Нозаписывать на бумаге не стану; слишком интимно.