Подтвердил.

– Хорошо ли живет тот, кто проводит жизнь среди неприятностей и страданий?

– Нет, – сказал он.

– А кто, проживши век приятно, наконец умер, тот хорошо ли жил, по твоему мнению?

– Хорошо, – отвечал он.

– Следовательно, жить приятно – значит жить хорошо? А жить неприятно – значит жить не хорошо?

– Без сомнения, если только жизнь находила удовольствие в прекрасном.

– Как же, Протагор? Не почитаешь ли и ты, подобно многим другим, некоторых приятностей злом, а некоторых неприятностей – добром? Я говорю вот что: оттого ли нечто не добро, отчего приятно, если отсюда не произойдет ничего другого? И равным образом оттого ли что-нибудь не зло, отчего неприятно?

– Не знаю, Сократ, – сказал он, – так же ли прямо, как ты спрашиваешь, должен я и отвечать, что приятности все – добро, а неприятности все – зло. Кажется, безопаснее будет не только для ответа, но и для всей моей жизни, когда скажу, что, во‐первых, есть приятности, которых нельзя назвать добром, а неприятности, которые никак не зло; во‐вторых, есть приятности – добро, а неприятности – зло317 в‐третьих, есть нечто ни то ни се – ни добро ни зло.

– Приятное, по твоему мнению, – спросил я, – само ли причастно удовольствию или производит его?

– Само причастно, – отвечал он.

– Так вот я и спрашиваю: нечто, как приятное, есть ли недобро? Разумею: самое удовольствие есть ли недобро?

– Исследуем, Сократ, как ты всегда говоришь: если исследование приведет к делу и откроется, что приятное и доброе – одно и то же, согласимся; а если нет, то позволим себе сомневаться.

– Но хочешь ли сам давать направление исследованию или предоставляешь это мне?

– По праву тебе, – отвечал он, – потому что ты ведешь речь.

– Не так ли как-то, – спросил я, – может быть это открыто? Кто, например, хотел бы рассмотреть человека в отношении к его здоровью или другим свойствам тела, а видел бы только его лицо и оконечности рук, тот сказал бы: открой-ка и покажи мне грудь и спину, чтобы я мог рассмотреть тебя яснее. Того же и я хочу в отношении к исследованию. Узнав твое мнение о добром и приятном, я считаю нужным предложить тебе еще следующий вопрос: открой-ка, Протагор, свою мысль – как ты думаешь о знании? Так ли, как многие люди, или иначе? А люди большей частью понимают его, как нечто такое, что не имеет ни силы, ни водительства, ни власти; не приписывая же ему ничего этого, полагают, что человек, обладающий знанием, управляется не им, но иными движителями, – то страстью, то удовольствием, то скорбью, иногда любовью, а чаще страхом; следовательно, знание почитают как бы рабом, которого увлекает все другое. Так ли и ты думаешь о нем, или признаешь его чем-то прекрасным и приписываешь ему силу управлять человеком? То есть кто узнал бы добро и зло, тот не поддался бы другому внушению и делал бы только то, что приказывает знание, почитая один ум достаточным помощником человека?

– Кажется, надобно понимать так, как ты говоришь, Сократ, – отвечал он. – Притом мне более, чем кому-нибудь, было бы стыдно не поставлять мудрости и знания выше всех человеческих действий.

– Хорошо и справедливо, Протагор, – примолвил я. – Но, знаешь ли, многие, не веря мне и тебе, говорят, что часто люди сведущие не хотят оправдывать своих сведений самым делом и поступают иначе; а когда я спросил бы их: отчего ж это так? – они сказали бы: оттого что этими людьми управляет или удовольствие, или скорбь, или какая-нибудь другая из тех причин, о которых я недавно упоминал, и делают это деятели, управляемые тою или другой из них.

– Мало ли, Сократ, и кроме того неправды на языке человеческом! – сказал он. – Давай же убедим людей и научим их, что значит то состояние, которое они называют служением удовольствиям и неделанием лучшего, хотя бы оно и познано было. Правда, когда мы скажем: «Люди! Вы несправедливо говорите, вы обманываетесь», они, может быть, спросят нас: «Протагор и Сократ! Если это состояние не есть служение удовольствиям, то что же оно? Скажите нам, как вы его называете? Для чего, Сократ, рассматривать мнения народа, который говорит, как случится?»

– Я думаю, что это поможет нам найти отношение мужества к другим частям добродетели. И если, по силе условия, мне будет позволено давать направление речи, то следуй за мной и смотри, как прояснится предмет нашего разговора; а когда тебе не угодно, пожалуй, оставим его.

– Нет, ты говоришь правду, – сказал он, – продолжай, как начал.

– Итак, если бы спросили нас, – продолжал я, – что значит у вас повиноваться удовольствиям? То мне надлежало бы отвечать: слушайте, вот я и Протагор постараемся объяснить вам это. Не то ли самое, люди, бывает и с вами в рассматриваемом состоянии, что нередко случается с теми, которые, прельщаясь приманками пищи, пьянства и сладострастия и зная, что это худо, тем не менее предаются им? Они подтвердили бы. Потом я и ты, конечно, опять спросили бы их: но почему эти действия вы называете худыми? Потому ли, что они доставляют удовольствие минутное, следовательно, приятны сами по себе? Или потому, что влекут за собой болезни, нищету и другое тому подобное? Или, наконец, потому, что, хотя и не приготовляют ничего худого в будущем, а только радуют, однако же радуют такого человека, который разумеет их, как худое?318 Можем ли мы, Протагор, ожидать от них другого ответа, кроме того, что худое в вышеупомянутых действиях есть не минутное удовольствие, а его следствия, то есть болезни и прочее?

– Я думаю, что они отвечали бы не иначе, – сказал он.

– Но причина болезни есть вместе причина страдания, и причина нищеты есть также причина страдания. Они, думаю, согласились бы?

Протагор подтвердил.

– Из этого не видите ли вы, люди, что удовольствия, как я и Протагор говорим, почитаются худым только потому, что оканчиваются страданием и лишают человека других удовольствий? Они согласились бы. И нам обоим показалось то же самое. Теперь спросим их о противоположном: люди, когда вы утверждаете, что страдание есть добро, не разумеете ли под этим, например, телесных упражнений, воинских подвигов, медицинского врачевания посредством выжиганий, вырезываний, принятия лекарств и пощения? Потому что все это хотя и хорошо, однако ж болезненно. Они согласились бы.

– Конечно.

– Но потому ли вы называете эти бедствия добрыми, что они производят крайнее страдание и скорбь только в настоящем, или потому, что от них зависит здоровье, благосостояние тела, спасение городов, власть над другими городами и богатство в будущем времени? Они, вероятно, допустили бы последнее.

– Без сомнения.

– Следовательно, эти действия суть блага не по другой какой причине, а только потому, что они оканчиваются удовольствиями, что ими прекращаются и отвращаются страдания? Или вы разумеете другую цель кроме удовольствий и страданий, по отношению к которой называете их добрыми? Я не думаю, чтобы они подтвердили последнее.

– И я также, – сказал Протагор.

– Поэтому вы гонитесь за удовольствием как за добром, и бегаете страдания как зла? Они согласились бы.

– Конечно.

– Итак, вы почитаете страдание злом, а удовольствие добром; между тем как прежде и удовольствие называли злом, если оно лишает вас удовольствий больших, чем само, или приготовляет страдания важнее представляемых им наслаждений. Впрочем, может быть, вы почему другому, для какой-нибудь иной цели называли удовольствие злом? В таком случае скажите нам. Но вы не можете сказать.

– И мне кажется, что не могут, – отвечал Протагор.

– Не так же ли опять надобно думать и о самом страдании? Прежде не говорили ли вы, что страдание – добро, потому что им заменяются страдания более тех, какие есть в нем, или приготовляются удовольствия важнее настоящего страдания? Впрочем, может быть, у вас в виду другая цель, по которой страдание называется добром, а не та, о которой я говорю? В таком случае укажите нам ее. Но вы не укажете.

– Ты прав, – сказал Протагор.

– Далее, положим, вы спросите меня: