не могли. Вспомнили иные, что то свахино дело, вроде, да что толку – сами и спели «Погодите, сватушки, мне кудрей чесати»…

Федька кивнул. Благодарил за трезвость и заботу верную. Противление насильственному касанию до себя, тем более – от Грязного, затлело болезненно ноюще и беспокойно. Пустяк, баловство, да, всё обычаем, но…

– Тащи ножницы и гребень скорее.

– Фёдор Алексеич! Помилуй, давай хоть Мирона позовём! Это ж…

– Некогда! Тащи живо!!! Палёное режь.

Сенька тщательно причесал его, взял ножницы, и, помолясь, погодя, стал подрезать подпорченные локоны. Пришлось выравнивать по ним и остальные. Тем временем, успокаиваемый этими приятными размеренными осторожными движениями, сам он понемногу опять отвлёкся странной мечтой о неведомом святом старце, о золотом свете и добром слове отпущения над собой… В задумчивости глядел он на опадающие вкруг себя завитки.

Однако грёзы эти остались грёзами. Конечно, отцу Феофану, довольно знавшему житейские премудрости, многое было видно по облику Варенькиного жениха и без слов, его или чужих. И, предупреждая всякие недоразумения ненужные, он, как и Евстафий прежде, как и князюшка Иван Петрович в бытность, и отец тоже, перед тем, как начать, благословив, напомнил пришедшему: «Каешься перед Богом, не передо мною. А если в чём оступился не по твоей вине, по принуждению, так и говорить не о чем. Чужих грехов на душу не бери, о своих печалься. Ну, с Богом, чадо моё! Я вопрошать по порядку стану, ты же реки, прежде обдумавши».

Так и было сделано…

О главном молвить нельзя никак, но и удалиться безо всякого очищения тоже невозможно. Неистовое упрямое и опасное это было желание – взять и выговориться. Безумие какое-то накатило, никогда такого не было, сам себе он изумлялся. Что-то билось изнутри, рвалось наружу, и всё же вырвалось потоком на мягкий обыкновенный вопрос исповедника о «грехе блудном естественном». «Грешен, грешен я, отче, не сберёг чистоты! Не устоял от соблазну, отказаться не смог… И ещё грешен я в блуде противоестественном!» – тут Федька вскинул на исповедника своего очи и даже сам испугался оторопевшему лицу того, словно никак не ожидал он такого и боялся до ужаса услыхать дальнейшее. Вспыхнул в памяти гневно-умоляющий воевода-батюшка, грозящий проклясть, и почему-то Чёботов, глядевший с нежной укоризной. С глубочайшим выдохом уронивши снова голову, ударив себя в грудь стиснутым кулаком, излился Федька в потоке невесть откуда складно взявшейся речи, вместо единого «Иоанн!!!», беснующегося в разуме: «Грешен я смертным грехом, отче!.. Разжжением тела и души блудными пожеланиями, и помыслами нечистыми, и услаждением ими, и медление в них и соизволении им! Блудными же мечтаниями пленяясь, оскверняюсь во сне…». Казалось, едва дождавшись окончания, отец Феофан отпустил ему всё перечисленное с поспешной радостью, и сам выдохнул. «А ещё грешен внутренним гневом: вспыльчив, возмущаюсь сердечной яростью, об отмщении думаю, за злословие и клевету, и за разное, что не по нраву мне; наружно тоже гневу подвержен, да так, что иной раз и… убить, кажется, могу!.. Гордость плотскую имею, своеволие, высокомерие над ближними; своими плотскими достоинствами над иными возвышаясь, самолюбованию предаюсь перед зеркалом, перед другими красованием грешу, и внимание имею к красе своей, украшению одеждами и драгоценными вещами… А пуще того, почестей и славы земной для себя мечтаю получить, непременно и тут над другими стать, чтоб не только в своих глазах тем возвыситься, но и в людском о себе рассуждении. Через то всё о Суде страшном забываю, о Христовых заповедях, отче, и о самом страхе Божием, случается. Каюсь в нерадении по спасению души своей…».

Не известно, что на самом деле подумал о столь нежданно смиренной, прямой и страстной речи его отец Феофан, но отпуск прегрешений прозвучал над Федькой одобрительно, размеренно и благосклонно. Причастивши его облаткой и добрым глотком сладкого церковного вина, пришедшегося весьма кстати, благословил его Феофан, назначив епитимью: отчитать шестьсот раз в уединении «Отче наш» с поясными поклонами и лестовкою462.

После, как только исповедник с ним распрощался и отправился с прислужниками из Кремля до дому, Федька явился перед государем, как тот велел.

Молчал Иоанн в задумчивости, смотрел мимо расставленной на глянцевых квадратах мраморного игрального стола таврельной битвы, где запер своего же султана враз супротивным слоном и визирем463.

– Как, Федя, очистился перед венцом?

Федька только кивнул. Остался стоять поодаль, опустив глаза.

– Что же молчишь? А? Невесел совсем, гляжу. Али недогулял?

– Да с избытком, кажется, государь. Но столько со мной о предстоящем бесед было и напутствий несчётных, что, право слово, устрашаюсь я.

– Об чём ты, Федя, нечего тебе страшиться, когда сонмы сонм до нас исполняли тот же Божий завет среди людей. Подойди сюда.

Он приблизился, всё так же покорен всем видом, и склонился поцеловать государю руку.

– А ну-ка глянь. Не так должно новобрачному. Выкладывай, об чём печаль.

– Да ни об чём, государь мой! – Федька применил всегдашний ход, плавно и быстро оказываясь у его ног и заглядывая ему в лицо с доверчивостью пыла. – А так, думается, лезет всякое…

– Так поведай, небось, вместе разрешим твоё всякое. Или, может, не все тебе грехи-то отпустились?

От неожиданности Федька вздрогнул. Между тем государева рука медленно гладила его волосы, как бы утешая и его, и себя тоже. Задержалась, пропуская меж пальцами пряди. Замечено ли было их малое укорочение, или просто он наслаждался прохладной их шелковистой тяжестью, как всегда… Невероятная усталость внезапно одолела его. Усталость всегда слышать в Иоанновых словах, в облике тайное значение… Несносно сделалось, проговорил:

– О чём сказал, то всё и отпустилось.

– А о чём не сказал?

Федька посмотрел на него, силясь уловить, взаправду ли требуется ответ.

– Однако же, тяжкое это дело… Не по плечу мне пока что, видать! Вот и печалюсь: будто б в баню сходил, да забыл помыться.

– Хм. И много грязи приволок обратно?

– Да Сабурова… И… – шёпотом ответствовал Федька, но не договорил, опустил голову.

Иоанн же смотрел на него с интересом, пытливо. И молчал. И Федьке стало страшно. Опять страшно. Он порывисто вздохнул, схватил Иоаннову руку и прижал к лицу.

– Понятно. Ну ладно, будет кручиниться. Что ты, точно на том кресте Стратилатовом. Того гляди снова вещать потусторонне станешь! – Иоанн поднялся, и Федька тоже. Взяв его за плечи, пристально, взыскательно всматривался в его глаза, во весь облик его, государь, но не прочесть было его дум, и хотелось броситься, молить его об откровенности наедине, только бы прекратилась эта молчаливое испытание, и чтобы знать, видеть воочию, что меж ними всё как было, по-прежнему.

– Красота ты, Федя. Не та, которую только очи зрят, а отвернулся – и забыл. Иная…Такая, что занимается дух и смятение в разуме наступает. Наслаждение – Красотой такой любоваться, то верно. И