и бубнов с трезвоном, ритмичным притопом и посвистом. Как закувыркалось всё, Федька не уловил, разморенный блаженно накатившими видениями Дуняшки, совершенно, конечно же, не похожей на их и сотрапезниц теперешних, и с непривычной радостью хмелея. Все были полуодеты, как и он, и кое-кто перебрался из-за стола на брошенные прямо на пол внахлёст навалом ковры и подушки, и по широким лавкам вдоль стен, бархатистых и душистых, мягких, липовых…

– Басманов! Федя! Давай сюды, к нам!

– Иди, Федя, когда ещё этак потешимся! А ну тащите его!

Ему подливали вина и усаживали, обнимая наперебой, и кто-то ловко уступил своё место чернобровой развесёлой девице, сблизивши её с Федькой вплотную.

– Отстаньте, гады, мне ис… ис-споведаться утром! – нечаянно разойдясь под стать ватаге, он благосклонно отбивался от обильных пьяных ласк, и уворачивался от крепких объятий, впрочем, не слишком успешно.

– Ты, Басманов, рановато об исповеди печёсся, надо бы сперва с нами тут… отгрешить как след! «Поп ходил, лаптём кадил»! Ты када последний раз-то каялся?

– Да вчера!

– Врёшь! А давай сказывай, как оно было!

Они почти кричали друг другу, гвалт от музыкантов и смеха, и взвизгивания девок заполнили всю обширную баню. Между тем, снаружи настала тьма. А там окрестности пустующего пока от главных жильцов дворца тоже жили своей ночной неспящей жизнью… Звакало в кузнях, брехали собаки, перекликались караульные, где-то курились избы, коротко изредка ржали кони.

– Оконце отвори, душно… А вот как было. Вхожу я, братцы, к отцу святому, да и говорю ему прямо: «Ты, батюшка, прости меня, и уши зажми, чтоб от скверны моей не облеваться».

Был дружный ответный хохот и довольная брань.

– И что, дальше как было? – давясь смехом, продолжал допрос Грязной, приобнимая и тиская сегодняшнюю подругу, от которой как-то сумел отодвинуться Федька.

– А так и было, как сказано – уши зажал!

– А ты что?

– Всё поведал, как обещал!

– Прям всё-всё?!

Тут полетели прибаутки сообразные, совсем скаредные, девки в притворном ужасе закрывали раскрасневшиеся лица рукавами и подолами широченных однорядок, заливаясь смехом, всеобщий разгул покатился сам собой. Вяземский орал обслуге, чтоб свечи унесли и фонари одни оставили, не ровен час, спалят к лешему все хоромы. Выбегали из-за стола, шатаясь, в ночь на задний двор, к отхожей кади, вертались через малое время, двери же оставлялись распахнуты, и дым коромыслом стоял от их гудежа на всю Неглинную. Федька, тоже сгоняв на задки по нужде, вдруг рванулся к денникам поглядеть на своего коня, а оказавшийся рядом Арсений силой удержал его, уверяя, что беспокоиться не о чем, за конями пригляд отменный, да и Атра не выносит хмельного духа. И он сдался. Воротясь, пошатываясь, застал Грязного, кропящего всех подряд из братины с пивом, мерзким хрипатым ором подражая попу.

– О! Басманов! Жених! – и на него махнул брызгами из пригоршни. – Зря ты стараисся!

– Чего?.. Что ты тут завываешь… как ччёрт драный!

– Не я, апостол Павел говорит вам, ироды: «Ни прелюбодеи, ни осквернители, ни рукоблудники, ни мужеложники, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни разбойники в царствие божие не войдут»! И ты, Басманов, не войдёшь, сколь не тщись теперь, не очистишься! И вы все, шавырлы, бесы, козлища позорные, все застрянете тута до самого Суда страшного!

Грязного стащили со стола с хохотом и шутейными пинками, все голосили одновременно, звали жениха пить ещё, а он, споткнувшись обо что-то, чуть было не грохнулся тоже, но был вовремя подхвачен чьими-то сильными объятиями.

Проснулся он на полу, на измятом ковре, под чьим-то подбитым овчиной кафтаном, между Сенькиной, в рубахе, спиной и голой курчавой, влажной вкусным потом грудью Чёботова, в которую упирался носом. Обнаружил на себе крест и штаны с рубахой, хоть и без пояса, но и то славно, потому как не помнил совсем, чем гульба завершилась, и как он тут оказался. Вокруг вповалку дрыхли приятели, полный разгром царил в трапезной, всюду валялись разлитые чарки и частью подавленные сладости, сливы, орехи и сушёные заморские плоды. Раскатились из опрокинутого блюда. На столе уже успели прибраться, и выставили квасов и узваров со снедью. На опохмел.

Сперва казалось, что и не встать, но стараниями тех же банщиков, а также горячими закусками с обильным питьём вскоре вернул он себе умеренно здравое чувство. Также хорошо сказалось принятое с вечера зольное питьё, и впущенный через распахнутые двери и оконца студёный осенний воздух.

Пополудни засобирались из гостеприимного этого места каждый по своим насущным делам. По пути толковали, что молодечник460 удался, и хоть жених рановато укушался и кинул их без своего участия, всем нашлось увеселение по душе. Ну и славно… Простились горячо-приятельски, ненадолго – все они приглашены были на свадьбу, а Чёботова он просил быть ясельничим6, обнявшись с ним напоследок особенно проникновенно. Присутствие Чёботова рядом всё время на пьянке и утром говорило о многом, чуялась его ненавязчивая оградительная сила… Оба это знали. Прощекотав его ухо чёрной порослью у губ, Чёботов прошептал просьбу о прощении за то, что не вполне его уберёг, и только теперь Федька уловил вблизи себя запах палёного волоса. Понял, хотел было разозлиться, да махнул рукой… Цел, и слава богу. Теперь бы башка трещать совсем перестала, и хорошо… Федька дышал острой вкусной осенней свежестью, пережёвывая тщательно лавровый листик. Сегодня вечером договорено с отцом Феофаном об свидании в Кремле, во храме, негоже было б явиться к исповеди чучелом, злопыхающим с похмелья.

У себя в сенях, в государевых палатах, остался приготовиться как следует. Выслушал изложение Арсения о вчерашнем. Не болтанул ли чего лишнего, не натворил ли чего совсем недостойного, чем после его бы уличать могли. Ничего такого вроде не произошло, за речи он, Сенька, ручаться не может, не всего слыхал, а так вроде всё чинно-обыкновенно: поплясал на столе, так не один; в умруна играли – Восьму уложили, так тоже все бесились, да девки непотребства творили, и опять же были все…

– А я что?

– А ты, Фёдор Алексеич, уже на ногах не стоял, и принудить тебя ни к чему было невозможно. Но глядеть глядел, завелись все дюже, понятно.

– Ага. Ну ладно… А это как получилось? – он принюхался и потрогал снова противно воняющие концы волос, особенно с одной стороны. К государю так не явишься.

– А это Василий Григорьевич затеял. Приказал держать тебя крепко (главу они тебе наклонили, значит, чтоб не повредить чего, то Григорий Матвеич сам следил), да раскалённым тесаком плашмя и прошёлся по свешенным власам твоим, понизу… Не остановить их было. Орали все, что так по закону надобно, и беды не будет, а без оного действа проводы неполные461, – Сенька вздохнул сокрушённо. – Прости, Фёдор Алексеич, да ничего мы с Григорием Матвеичем поделать