к примеру! И сраму не видать, и любопытства никакого лишнего нет… Отчего надо было наделять Адама и Еву тем, что им, оказывается, без надобности и даже пагубно? Отчего тянул так с Землёй, им обетованной во владение будто бы? Тут Федькины понятия запутывались, упираясь в бессмыслицу, но разве в Книге всех Книг могло быть что-то без смысла? Тогда как раскусить сию мудрость… И почему, ежели соитие было злом и грехом, всех испокон веков Бог заставил это проделывать, без разбора, и тем множиться, а кому просто так грешить, и даже монахи себя укрощать вынуждены, подвергаясь всяким соблазнам. Полно, справедливо ли такое вечное проклятие, и мог ли милосердный Боже так с тварями своими поступить?.. Да, осерчал Он, что на Его знание недостойные твари посягнули, так священник любой ответил бы. Что сами теперь узнали, что есть добро и зло, не умея слабым разумом своим правильно рассуждать, и оттого добро со злом путая, и сплошное непотребство тем совершая… За ослушание, причиной коего была гордыня Адама и Евино суетное любопытство, а более всего – что прельстились чужими словами, пусть и не ведая, что Сатане внемлют. А для чего тогда сам же соблазн сей в Эдеме и устроил, и Змия сам туда запустил? И почему не изничтожил сразу непокорных тварей своих, и не создал бы новых, годных, послушнее? Или нарочно испытание это устроил? А глупые дети Его и попались, и вот уже прокляты и изгнаны из Дома. И жаль их так, и всех жаль тоже, и видится чрезмерной суровость к ним Творца, что не карать – учить, воспитать бы их лучше должен. Вот ведь какое страшное в голове восстаёт и мучает. И сейчас все сидят, смотрят на него любовно, благостно, и ему желая завет Божий исполнить, а ведь ни с кем, ни с кем об этом нельзя обмолвиться! Усомнение в том, что Богом задумано и содеяно, есть ересь самая страшная ведь… Иоанн бы за такое его ежели не удавить приказал на месте, то сослал бы с глаз в заточение до самой смерти, сгноил бы без жалости, наверное, за такую дичь. А Пимен бы сжёг живьём. Разве что Филофей по кротости счёл бы умалишённым, недужным, назначил бы от бесов отчитывать да каяться… Иоанн, должно быть, знает нечто, раз сомнений в правоте Божией не терпит и не держит, да только знанием этим с ничтожными ними не делится… Охлябинина спросить – тот поймёт, конечно же, посмеётся даже, отшутится, ответит, поди, что людишки промысла Божьего не разумеют, так нечего и голову ломать. Живи да радуйся, пока можется! И прав будет. Отцу такое выложить мог бы, без опаски, как с прочими, что выдадут при случае его кому, вольно или нечаянно, да и за воеводу наперёд ответ был известен. Так и слышался его негромкий рокот: «Ты схиму прими, Федя, и там, в уединении келейном, над писаниями размышляй, сколь душе угодно. А тут у нас об другом забота, про другое дума и тревога каждого дня. Богу – Богово оставь, своё дело тут твори с умом». И он прав в том стократно. Вздохнув, вслушивался он в общий разговор, в звуки дома всего, и всплыл перед ним Сенькин взгляд, серые ясные глаза его, серьёзные, внимательные и преданные. Но не низкой, пёсьей, холуйской преданностью, не льстивой угодливостью, нет. Не мог даже Федька сходу бы сказать, какова эта верность, дружеская больше, товарищеская – тоже нет… Но вот ему, пожалуй, одному можно довериться вполне. И поймёт, и задумается с тобою союзно. И не выдаст ни за что, в том сомнений у Федьки не было. Да тоже ответить не сможет…

Невестины «послы с постелью» отбыли, исполнив своё дело. Тем временем нянюшка-сторож нараспев сообщала собранию по порядку, как несли впереди постели, да вослед с молитвою шагающему отцу Феофану, большой крест и образа Спаса и Богородицы, а над дверьми и под оконцем подклета малые кресты набиты уж, снаружи и изнутри, а под порогом чёрная курица зарыта… Что ставили по четырём углам покоя брачного оловянные братины с мёдом, стрелы обережные втыкали, а на них – по дюжине соболей навесили. На мешки зерна стелили трижды по девять тугих пышных снопов пшеничных, красными и зелёными лентами перевитые, на них – в тюфяке клевер валом душистый, и поверх всего – одну перину большую, на неё – покрывало льняное, кружевами сплошь всё по низу, а поверх – ещё шкуру медвежью, да опять покрывало, шелковое, алое, на него – простынь белая, да подушки пуховые, да одеяло атласное, с куньим подбоем, всё цветами-розанами заткано. Над постелей той рушники трёхаршинные пологом развесили, красной красотою богато вытканные, с голубями и лебедями парами, Древом жизни цветущим, и Жар-птицами и Перуницами на оном, а по сторонам – кади полные, рожью и овсом, и пшеницею, и ячменём, и одна – с песком, золотым, с Плёса-Озера, и в неё-то поставлены две свечи свадебные, с поясками позолоченными, воску бел-ентарного сладкого, по аршину каждая высотой, в две ладони охватом. От обоих семейств то молодым подношение. И ещё двенадцать чаш серебряные и двенадцать кувшинов звонкой глины, что наполнят питиями разными, хмелевыми, ягодными и травными, и росными, завтра. А друженька под всю постель топор засунул, и стрелы в колчане, а свашенька кочергу новую на входе приставила, и сама навесила замок на дверь, как все удалились, и ключ под понёву на кольцо привесила; а возле, в доме и на дворе, всю ночь и день будущий станут дозором прохаживаться кум, Захарий Иваныч-старший, и братья его, Никита с Иваном, а на смену им – ясельничий с поддружьями, и дружка, с саблею наголо.

Слушая напевный говорок Марфушин, точно сказ-былину, не про него, про других каких-то, оставаясь ко всему этому сдержанно-безучастен, как полагалось обычаем, Федька впадал понемногу в настоящее отрешение. Устроившись в отдалении ото всех перед свечным поставцом, Марья Фёдоровна, (которую сам князюшка-муж отчего-то по-домашнему Фетиньей называл, и все тоже стали), проверяла вшитые булавочки крест-накрест с изнанки его венчальной рубашки… И во швы, к телу, примётывала красной нитью мелкий потайной узор. Федька увлёкся, наблюдая, как двигается её рука с иглой, округло и плавно, и маленькие пухлые губы с мягкой улыбкой непрестанно наговаривают молитву на размеренное тонкое действие. Свечей не жалели сегодня, склонённое добродушное, спокойствия исполненное лицо княгини Охлябининой озарено было так, что само выглядело полною ясной луной, в праздничном кружевном убрусе. И в самом деле – Светлая,