один из флигель-адъютантов и попросил вернуть Государю телеграмму. Я ответил, что принесу лично, и пошел в царский поезд и застал Государя и графа Фредерикса. Начался общий разговор, но телеграмму у меня не взяли, да и вообще о ней не было разговора, и я до сих пор не понимаю, почему ее хотели взять назад, а когда я принес, то о ней как будто и забыли. Я чувствовал, что Государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, почему я прямо заявил:

— Ваше Величество, я чувствую, Вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до Вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение.

На это Государь сказал: хорошо, пусть останется, как было решено»[2269].

Ну и что же свита, предлагала ли она какие-нибудь решительные действия? Нет, дискуссии даже в эти критические минуты носили скорее теоретический характер. Наиболее жестко по-прежнему высказывался Константин Нилов: «Михаил Александрович — человек слабый и безвольный, и вряд ли он останется на престоле. Эта измена давно подготовлялась и в Ставке, и в Петрограде. Думать теперь, что разными уступками можно помочь делу и спасти Родину, по-моему, безумие. Давно идет борьба за свержение Государя, огромная масонская партия захватила власть, и с ней можно только открыто бороться, а не входить в компромиссы». Дубенский уверен, что Нилов безусловно был готов арестовать Рузского, если бы получил такой приказ от Николая. Но были и другие настроения: «Кое-кто возражал Константину Дмитриевичу и выражал надежду, что Михаил Александрович останется, что, может быть, уладится дело»[2270].

После четырех к Николаю отправился лейб-хирург Сергей Федоров, и их беседа вновь кардинально поменяла ситуацию. Содержание беседы Павел Бенкендорф записал в дневник со слов самого царя: «Он думал, что ему можно будет уехать в Ливадию, жить там со своей семьей и самому воспитывать наследника, ставшего императором. Профессор Федоров возразил на это Императору, что Государь, отказавшийся от трона, не может жить в той стране, которой он правил, и что, кроме того, события развиваются, видимо, так трагически, что отъезд Императора за границу вскоре станет неизбежен. Наконец, сказал профессор Федоров, никогда новые правители не согласятся поручить отрекшемуся Императору воспитание нового Императора, и, что по всем этим причинам, отрекшись от трона в пользу сына, император Николай должен будет расстаться с сыном.

Спрошенный Императором о состоянии здоровья царевича, профессор Федоров откровенно сказал, что, согласно мнению всех пользовавших царевича врачей, надеяться на излечение царевича нельзя, что можно лишь, благодаря тщательному уходу, продлить, может быть, его жизнь, но что здоровым он никогда не будет»[2271]. Рассказ продолжает и дополняет Мордвинов:

«— Когда так, — как бы про себя сказал Государь, — то я не могу расстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил… К тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»[2272]. В эту минуту Николай принял решение отречься от престола и за себя, и за наследника. Это точно не было предусмотрено Основными Законами Российской империи. Впрочем, они вообще не предусматривали возможности отречения Помазанника Божьего. По Закону, Николай II не имел права на отречение.

Около пяти вечера генерал Дубенский в совершенно подавленном настроении стоял у окна своего купе. «Вдруг мимо нашего вагона по узкой деревянной платформе между путей я заметил идущего Государя с дежурным флигель-адъютантом герцогом Лейхтенбергским. Его Величество в форме кубанских пластунов в одной черкеске и башлыке, не спеша, шел, разговаривая с герцогом. Проходя мимо моего вагона, Государь взглянул на меня и приветливо кивнул головой»[2273].

В обычное время подали чай. Мордвинов описывал охватившие его чувства: «Мне было и физически больно увидеть моего любимого Императора после нравственной пытки, вызвавшей его решение, но и я надеялся, что обычная сдержанность и ничтожные разговоры о посторонних, столь «никчемных» теперь вещах, прорвутся, наконец, в эти трагические минуты чем-нибудь горячим, искренним, заботливым, дающим возможность сообща обсудить положение; что теперь в столовой, когда никого кроме ближайшей свиты не было, Государь невольно и сам упомянет об обстоятельствах, вызвавших его ужасное решение… Но, войдя в столовую и сев на незанятое место с краю стола, я сразу же почувствовал, что и этот час нашего обычного общения с Государем пройдет точно так же, как и подобные часы минувших «обыкновенных» дней…

Шел самый незначительный разговор, прерывавшийся на этот раз только более продолжительными паузами… Рядом была буфетная, кругом ходили лакеи, подавали чай, и, может быть, их присутствие и заставляло всех быть такими же «обычными» по наружности, как всегда. Государь сидел спокойный, ровный, поддерживал разговор, и только по его глазам, печальным, задумчивым, как-то сосредоточенным, да по нервному движению, когда он доставал папиросу, можно было чувствовать, насколько тяжело у него на душе… Ни одного слова, ни одного намека на то, что всех нас мучило, не было, да, пожалуй, и не могло быть произнесено»[2274].

Все еще чего-то ждали. «Между тремя и девятью вечера в императорском поезде переживались часы надежды на то, что каким-нибудь способом парализуются очевидные для всех измена и предательство, неизбежно за собой влекущие крушение России, — писал тоже бездействовавший генерал Воейков. — Часть упований возлагалась на ожидавшийся приезд депутатов Думы»[2275].

Гучков и Шульгин, между тем, уже выехали из Петрограда, где совершенно ничего не было известно о происходившем в Пскове.

2(15) марта, четверг. Легализация Временного правительства

В столице революционные празднования органично сочетались с политическими дрязгами и нарастанием анархии. Днем над городом реяли аэропланы с красными флагами, приветствуемые толпами, которые размахивали шапками. Собравшийся Совет съездов представителей торговли и промышленности призвал «забыть о партийной и социальной розни, которая может быть сейчас на пользу только врагам народа, теснее сплотиться вокруг Временного комитета Государственной думы и предоставить в его распоряжение все свои силы»[2276]. Олигархи поддержали революцию. По решению властей были резко снижены цены на продовольствие, газеты сообщали, что масло продавалось по 1 рублю вместо трех, а яйца по 40 копеек вместо 2 рублей 20 копеек. Продовольствия хватит не надолго.

2 марта на улицах появился приказ по городу за подписью члена ВКГД Караулова: «Все томившиеся в тюрьмах за свои политические убеждения уже освобождены. К сожалению, вместе с тем, получили свободу и уголовные преступники. Все эти убийцы, воры и грабители, переодевшись в форму нижних чинов, нагло врываются в частные квартиры, производят незаконные обыски, грабят и насилуют, наводят ужас. Приказываю всех