Вас увидеть. Боятся эти люди духа общественного, необходимого следствия трудов настоящего университета. Уверены ли Вы, что Вас рассказами утомляют о незначительных беспорядках, учиненных юношеством, из долга службы и зова совести? Знаете Вы, какие чудовищные беспорядки творятся во всех областях управления; сердце Ваше оттого страждет; из-за беспорядков этих Империя была на волосок от гибели, а чиновники молчали и молчат до сих пор, и никто Вас известить не желает, и никто не желает Вам помочь положение исправить. Зато шалости нескольких студентов суть государственные преступления, которые верховная власть обязана карать!

Вас против Университета так сильно настроили, что Вы даже профессоров не пощадили. Государь! Тягостно Вам будет узнать, я уверен, по какой причине заставили Вас унизить звание профессора, которое во всех других краях уважением пользуется и которое так необходимо возвысить, чтобы Ваши идеи о просвещении нации осуществить. Губернатор Рихтер раболепных ужимок требует; угодно ему, чтобы, когда он через Дерпт проезжает, профессора его на почтовой станции встречали или в поместье г-на Липхардта в двух верстах от города. Имел низость на неисполнение нашему министру пожаловаться, жаловался и на то, что Университет не хочет подчиняться тому хозяйскому тону, какой губернатор себе позволяет. И этот человек, который почитает себя стоящим выше целого Университета, который столько почтения к себе требует и которому поначалу столько почтения изъявляли, никогда Университет ни единым взглядом не удостоил, ни малейшего интереса к нему не выказал, не захотел даже на наши заведения, приборы, постройки глянуть, тогда как генерал-губернаторы и все чужестранцы именитые к тому стремятся.

Государь! Благоволите прочесть наше оправдание и обозреть нашу деятельность. Прикажите, чтобы доставили Вам доклад Клингера, писанный после его поездки сюда. Да и то, в докладе этом найдете Вы только рассказ о плодах усилий, предпринятых нами для претворения в жизнь Ваших замыслов. Не увидите Вы там ни разочарований, ни сражений, ни огорчений беспрестанных, которых эти плоды нам стоили. И вот, несмотря на беспрестанные старания исполнить наш долг, обречены мы потерять милость единственного нашего покровителя, потому что такой человек, как Рихтер, за которым недовольные всей губернии стоят, нас ненавидит! Государь! Нет для Университета ничего легче, чем свои обязанности исполнять по видимости, быть безупречными в том смысле, в каком губернатор Рихтер и ему подобные это понимают; визиты к власть имущим, рапорты и табели, громкие наказания нескольких студентов, а главное, полное небрежение обязанностями истинными – вот чем расположение этих людей завоевать можно. Государь! Государь! Знаете Вы сами, что существуют повсюду одни только формы; сохраните институт <быть может единственный>, где пекутся о действительности, той действительности, к какой в Вашей Империи питают отвращение. Народное просвещение – Ваше детище, из всех именно оно должно самые глубокие корни пустить; по нему будут потомки о Вашем царствовании судить; останьтесь ему верны.

И Ваш Паррот,

он Вам верен остался и пребудет таковым до последнего своего вздоха.

P. S.

В письме, которое получил я недавно из Германии, идет речь о скорой кампании на Висле. Не посылайте Вашу армию в Швецию. Направьте силы в нашу сторону.

137. Александр I – Г. Ф. Парроту

Санкт-Петербург, 1 сентября [1808 г.][522]

Когда неправ, предпочитаю это признавать. Перед Вами кругом виноват и все доказательства тому имею, а потому спешу несправедливость исправить и в том Вам честно признаюсь. Надеюсь впредь подобных случаев избежать. Покамест шлю с этим письмом все, о чем Вы меня просили[523], и живо сожалею о том, что мог Вам столько неприятностей доставить.

Примите уверения в почтении, которое питаю к Вам уже давно и которое от того, что между нами произошло, только выросло.

[Росчерк]

138. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт], 3 сентября 1808 г.

Возвратился я домой, мой Возлюбленный, мой достойнейший Александр! Хочу потратить первые же минуты после Вашего проезда, чтобы те несколько слов сказать, какие мечтал Вам устно высказать; рассчитывал я, что Вы на землю ступите; так смущен был, так огорчен от того, что не смог сердце Вам открыть. Вынужден был даже за выражением своего лица следить, ибо камергер Ожаровский передал мне сегодня утром Ваше письмо на станции, где весь Университет и другие особы Вас ожидали, и знал я, что с меня глаз не сводят.

Чувствуете ли Вы, какое счастье Вы мне подарили Вашим письмом? О, как оно мне дорого! Признаюсь Вам, мучили меня сомнения. Разум мне внушал, что Вы от меня отдалились, и не находил я, что ему возразить. Но сердце твердило беспрестанно, что это невозможно. О, как счастлив я, что сердце мое оказалось право!

Перечитываю Ваше письмо. Александр! Душа у Вас благородная, возвышенная. Письмо это мне бы наслаждение доставило, будь оно даже не мне, а другому адресовано. Читать в такой душе, как Ваша, уже блаженство великое, но читать так, как читаю я, – величайшее из всех. – Итак, могу продолжать Вас любить, не упрекая себя в слабости, не будучи смешным в собственных глазах, могу не стыдясь предаваться тому чувству, какое сердцу моему сделалось необходимым. Душа моя за Вами в пути следует. Отчего не могу я за Вами последовать в самом деле! – Имею основательную причину этого желать, гораздо более основательную, чем когда Вы в Моравию отправлялись. – Перечтите эту последнюю фразу и взвесьте ее, заклинаю Вас.

Снова Ваше письмо перечитываю и готов себя в неблагодарности обвинить. В те короткие мгновения, что я Вас видел, сказал Вам фразу, которая Вам боль причинила. А сколько боли причинила она мне самому! Но мог ли я от Вас истину утаить? Да, к несчастью, истина в том заключается, что у нас в нынешнем семестре на 25 студентов меньше, чем в прошлом, а, судя по известиям из губерний, ожидалось их по крайней мере на 20 больше. Это ущерб чувствительный и для Университета, и для Вас самих. Угадали Вы причину. Уничтожьте ее. Возвратите Уставу, который Вы сами нам даровали, его естественное значение. Законов достаточно, уверяю Вас. Я не пристрастен; нравственное мое чувство не позволяет мне пристрастным быть в этом деле. Поверьте, что я о благонравии студентов пекусь больше, чем те, кто Вас против них настраивает. Я изблизи это наблюдаю, а Вы – издали; я своими собственными глазами смотрю, а Вы – глазами наших врагов. Ненависть, какую они к нам питают, не умирает. Несколько времени назад думал я, что она ослабела. Но Вы меня сами в обратном уверили. Ее Вы могли увидеть собственными глазами, а опыт – подлый