– Кто это? – спросил он у трактирщика.

– Этот-то? – с отвращением отозвался тот. – Его зовут Сайлас Доггет.

– И чем он занимается? – осведомился Пенни.

– Юноша, вам лучше не знать, – ответил трактирщик и больше не сказал ни слова.

В скором времени Юджин лег спать, радуясь мысли, что впредь уже ни при каких обстоятельствах не увидит Сайласа Доггета.

Запахло бунтом.

Ветер, поднявшийся на рассвете, сдул лондонский смог, который оставил над городом лишь грязную дымку. День выдался прохладный и ясный; хорошая погода приободряла толпу в четыреста человек, собравшуюся перед красивым зданием на Фицрой-сквер послушать зажигательную речь человека, маячившего в верхнем окне.

– Верим ли мы в братство людей? – выкрикнул он.

Толпа подтвердила ревом, что да, это так.

– Признаете ли вы… – это словцо, особо выделенное, являлось фирменной ораторской находкой Закари Карпентера, – признаете ли вы, я спрашиваю, что каждый человек с рождения имеет права? Разве не так подсказывает здравый смысл? Не суть ли они права человека? – Когда ему ответил одобрительный гул, он буквально взорвался: – А эти неотчуждаемые права, – и далее он прогремел барабанной дробью, – разве не означают, что не бывать налогообложению без пред-ста-ви-тель-ства?

И он откровенно подпрыгнул – маленький, плотный, с большой и круглой головой.

Могло показаться странным, что эти тезисы, напрямую заимствованные из трудов великого пропагандиста американской революции Тома Пейна, звучали на лондонской улице. Однако весьма похожие речи велись в эпоху Средневековья, когда вспыхнуло восстание Уота Тайлера, а деды многих англичан помнили левеллеров времен гражданской войны. Палата общин, пуритане, круглоголовые, ныне независимые американцы и радикально настроенные англичане – все эти разнородные ручейки вытекали из старой доброй речки-вольницы. Король Георг III мог бушевать из-за откола американцев, но среди его простых подданных многие читали Пейна и симпатизировали отважным колонистам.

Закари продолжал:

– Ошибся ли я, или парламент все-таки упразднил рабство?

Толпа заверила его, что он прав. Рабство в Англии было упразднено в 1772 году; недавно же стараниями таких реформаторов, как великий Уильям Уилберфорс, работорговлю запретили даже в заморских колониях.

– Может быть, вы не свободнорожденные англичане?

Толпа отозвалась очередным ревом, что они англичане в не меньшей степени, чем ростбиф.

– Так почему же с нами обходятся как с рабами, здесь, в приходе Сент-Панкрас?! – воскликнул он. – Зачем тиранят вольных людей? Признаете ли вы, что это так?

Они признали. Их дружный вой потряс Фицрой-сквер.

И обвинение Карпентера было абсолютно справедливым. Старый спор о главенстве в приходском управлении, который приводил в бешенство Гидеона Карпентера во времена короля Карла, так и не разрешился. Хотя старинным районом Сити с его двадцатью пятью уордами по-прежнему правили мэр, олдермены и ныне во многом декоративные гильдии, оставшаяся часть огромной и разраставшейся метрополии не имела центрального руководства. Приход поддерживал порядок, мостил улицы, заботился о бедных и немощных. Приход строил и организовывал. И разумеется, чтобы платить за это, взимал налоги.

А приход Сент-Панкрас был огромен. Его основная территория простиралась на запад от Холборна на милю с лишком, но он тянулся и на четыре мили к северу через улицы Сити, предместья, открытые поля и разбросанные деревни до холмов Хэмпстеда и Хайгейта. В этом громадном районе жило около шестидесяти тысяч душ, которыми правил совет.

На сегодняшний день приходы были двух типов. В одних в избрании совета участвовала хоть какая-то часть домовладельцев. Такие советы назывались открытыми. В других, которых было меньшинство, но значимое, совет, состав которого утверждался парламентом, назначался без всякого учета мнения прихожан. Эти советы именовались закрытыми, или избранными. И в год от Рождества Господа нашего 1819-й крупнейший приход Сент-Панкрас, бывший открытым, стараниями могущественной аристократической клики оказался закрытым, о чем был издан парламентский акт.

– Это беззаконие! – гремел Карпентер.

Закари Карпентер был личностью известной. По профессии мебельщик, и неплохой. Пройдя ученичество при фирме «Чиппендейл», он некоторое время работал на «Шератон», но после открыл собственное дело, специализируясь в изготовлении домашних конторок для письма, так называемых давенпортов. Как многие краснодеревщики, обосновался он в крупном приходе Сент-Панкрас, где владел мастерской с тремя профессиональными столярами и двумя подмастерьями. И подобно многим ремесленникам и мелким предпринимателям, Карпентер был ярым радикалом.

– Это в крови, – говаривал он.

Детали терялись во мраке времен, но дело Гидеона Карпентера, служившего круглоголовым, в его роду помнили и чтили. Отец Закари был религиозным реформатором. И тот помнил, как мальчиком его вытащили из постели и отвели в огромное здание в Мурфилдсе, где проповедь с благою вестью о чистом и простом христианстве читал сам старый Джон Уэсли. Но Закари не испытывал интереса к религии; он искал чистоты, но желал обрести ее в земных институтах.

Ему было восемнадцать, когда под лозунгом «Свобода, равенство и братство» разразилась Французская революция, и двадцать один в год публикации влиятельного трактата Тома Пейна «Права человека», провозглашавшего: «один человек – один голос». Поизучав его неделю, Закари вступил в Лондонское корреспондентское общество, брошюры и собрания которого вскоре объединили радикалов всей Англии. К двадцати пяти годам его заметили как оратора. С тех пор он и выступал.

– И не является ли, – кричал он, – этот приход лишь единичным примером великой несправедливости, которая творится во всех избирательных округах Британии, где вольные люди не голосуют, а парламент избирается не народом, но горсткой аристократов и их ставленников? Пора положить конец этому позору! Пора народу взять власть в свои руки!

С таким революционным кличем он повернулся и скрылся в здании, породив бурю аплодисментов.

Во всей этой сцене определенно присутствовало нечто странное. Площадь Фицрой-сквер, творение братьев Адам, находилась в самой фешенебельной, юго-западной части прихода. Еще непонятнее было наглядное присутствие за плечом Карпентера домовладельца, усердно кивавшего на протяжении всей речи. И самым удивительным было то, что этот человек являлся воплощением аристократии – благородный граф Сент-Джеймс собственной персоной.

С тех пор как Сэм стал графом, минуло семьдесят лет. Детство, прошедшее в Севен-Дайлсе, постепенно забылось. Порой доходили смутные слухи, иногда возникали отрывочные воспоминания, но отчим Мередит так уверенно и так часто внушал ему, что он был спасен и ему вернули его положение в обществе, что граф постепенно уверовал в это. В отрочестве он уже напрочь забыл о Сепе и знать не знал ни о каком костермонгере, пусть даже тот украдкой высматривал его то здесь, то там. Достигнув же зрелости, граф Сент-Джеймс оказался слишком занят собственными делами, чтобы думать о чем-то еще. И любовался он сейчас собой, поддерживая своего приятеля-радикала Карпентера.