твой primus? — съязвил мой собеседник, но потом смилостивился, — ладно, кидай в Ватссап.

Глядя ему в глаза, я достал из кармана ветерана Его величества с отбитым краем экрана, покопался в нем, а затем, раздражая шефа технического отдела, намерено неспешно записал номер на бумажке. Мистер Персакис криво усмехнулся, пожал плечами и незамедлительно отомстил:

— Будет готово к обеду… чувак.

Он внимательно смотрел на меня, ожидая реакции. Я пожал плечами, время меня вполне устраивало.

— Отлично, как только что-то накопаешь, звякни, лады?

Махнув на прощанье, я потопал на свою персональную Голгофу — наш кабинет в закутке на втором этаже. В коридорах конторы пахло важными делами и несвежими тряпками уборщиц. Тем особым запахом, отличающим бюрократию от реальной жизни. От любой жизни.

В конуре все было так, как мы оставили неделю назад. Все на своих местах в художественном беспорядке. Я прошел в центр между столами и повертелся на месте, раздумывая: с чего бы начать. В голову в очередной раз пришла мысль, что человек никогда не исчезает просто так. После него все равно остаются следы. Мусор, крошки, обрывки, незавершенные дела. Записи, папиллярные узоры, запах. Достаточно обнаружить их все. Это казалось простым делом, особенно если ты не понимаешь с чего начать.

Пройдя мимо обеззараженного хлоргексидином стола Рубинштейна, я сразу направился к заваленному хламом рабочему месту Толстяка. Нужны были детали. Пара намеков. Неясностей. Того ничего, из которого обычно состоят рабочие версии.

Стол еще попахивал дермаситом тридерьмафакта, а к его поверхности были приклеены пятьдесят фунтов в исполнении нюд. Пять чистых листиков денежной бумаги в том месте, где мы их оставили несколько недель назад. Рядом, мемориалом всем незавершенным делам, валялся засохший кусок пиццы.

На почетном месте красовался блокнот для записей, заляпанный кофе и жиром, навевавший мысли о деревенском нужнике, и пара обгрызенных карандашей. Все говорило о рабочей обстановке, будто хозяин всего этого хаоса только встал и отбыл по неотложным делам. Копаться в хламе, наваленном по всему столу, было бесполезно, и я сразу занялся блокнотом.

Записи Его Величества с равным успехом могли дешифровать три человека: Шантильон, прочитавший египетские иероглифы, Алан Тьюринг, взломавший коды Энигмы, и я. И тут дело было в правильной последовательности. Глупой условности, которая с равной долей вероятности вела как к успеху, так и полному краху.

Для начала надо было рассмотреть рисунки. Всю эту наивную порнографию из людей, насекомых, предметов и детских каракуль. Сложить их вместе. Кусочек к кусочку. Главное было не упустить ни одной детали. Каждая из них могла быть важной.

На первой же открытой странице красовалось то, что я ожидал. Два слова — красиво обведённые кривой виньеткой. Найа Лоримеру. Татуировка покойника, название судна и консервная бабуля, торгующая фруктами. Человек и пароход. Еще один из бесчисленных шагов правой ногой, когда в наличии обе левые. Причина деятельного безумия Его толстейшего величества Эдварда-Мишеля Мобалеку Первого. Ниже красовался удивительный перечень:

Мейбеллин тональник

Никс консиллер

Тушь любая, а лучше Л’Ореал

Сорок монет, бль…

В скобках мостился вопль отчаявшегося — «Рубинштейн», после которого следовала череда восклицательных знаков с затесавшимся посторонним вопросительным.

Десять восклицательных знаков. В общем, все было оформлено в фирменном стиле Невозможного, слои неописуемой чепухи, под которой скрывалась правда. Не зная, к какому сорту бессмыслицы отнести добытые сведения, я минуту подумал. Когда особенно нужна истина, жизнь закидывает тебя барахлом вроде записок школьника, которого слегка боднула корова. И, как правило, некому подсказать тебе, как все правильно понять. Сложить пестрый пазл. Добрый боженька на все призывы обычно молчит, хихикая в бороду. Полная неопределенность это бетонное лекало, по которому скроен наш кривой мир.

Два телефона, лифчик, трусы, патроны и Найа Лоримеру, к которым прибавились пара штрихов. Три остальных заполненных листика блокнота содержали записи тотализатора старшего инспектора. Даже при невнимательном изучении говорившие о том, что за последнюю пару недель он продул двести монет. Я вздрогнул, когда раздался звонок, хотя и был к этому готов.

В нашей конуре внутренние телефоны обычно звонили в следующей последовательности: первый пиликал аппарат в жирных пятнах, заваленный грудой бесполезного мусора на столе Его Величества. Когда абонент на том конце провода отчаивался и вешал трубку, начинал трезвонить, пахнувший дезинфекцией телефон великого больного, когда и он умирал, в бой вступал мой собственный.

В это утро первым подал голос именно мой телефон. Я посмотрел на него. Как выражался Мастодонт, все в этом мире происходит по закону коровьей лепешки. Ржал своим непередаваемым канализационным смехом и в сотый раз рассказывал о детской забаве, в которую все поголовно играли в его деревне. Игравшие дети становились в круг, каждый ставил перед собой кирпич и доску, на конец которой укладывалась коровья лепешка.

— Берешься за руки с соседями, и бьешь что есть мочи ногой по концу доски. Лепешка взлетает, а потом — шлеп! На самого удачливого, просекаешь, чувак? Или на нескольких сразу. Особо счастливые умудрялись засадить в собственную витрину! Прямо по центру! Тут главное знать физику с химикой, сечешь? Свободное скорение на длину массы. Это закон Архмехтепа, если тебе интересно. Миссис Рой, учительница матеши вдолбила его в мою бестолковку. Ты бы ее видел! Для своего возраста она была еще будь-будь! Корма как у внедорожника. А сколько она знала, я уже позабыл большую часть. Вот матушка у меня была неграмотная. Если бы слышал, как она разорялась каждый раз, когда я приходил домой! Это было сплошное бомбометание. С порога прям начинала. Эдвард!! Маленький поганец!! Где ты был?! А все потому, что коровье дерьмо не так уж легко отстирать со школьной формы.

Когда я интересовался, где они брали столько дерьма, он таинственно сообщал, если сильно чего хочется, найти можно все что угодно. Но потом выдавал великий секрет.

— У нас в деревне была ферма, чувак!

— Не самое приятное времяпрепровождение, Моба.

— Это делало нас счастливее, сечешь?

Что именно делало их счастливее, я так до сих пор не понял. Потому что логика господина старшего инспектора всегда выходила за любые границы понимания.

И вот, народная забава Невообразимого — коровья лепешка в свободном «скорении», наконец приземлилась на меня. Прямо на макушку. Как особо счастливому. Потому