степени доходил его инстинкт собственника, — это была уже не шутка. Он не только боялся, что она изменит ему с другим, он ревновал даже к ее прошлому — что там еще за Барри? Что вы с ним делали?

Юная Синтия, милая и прелестная, никогда не проявляла особого интереса к рок-н-роллу, но всегда преклонялась перед умом и талантом Джона и не спорила с его мнением. И только позже она не раз задумывалась: а не была ли она просто отдушиной? Заменой матери, потерянной недавно?

«Я просто был в истерике, — скажет Джон в 1966 году. — Я ревновал ее ко всем подряд. Требовал от нее безоговорочного доверия. Я был невротиком, выплескивал на нее все свое разочарование и злость… Что-то со мной было не в порядке».

В какой-то момент его неуверенность в себе зашла слишком далеко. Однажды ночью Синтию с подругой подвезли на машине двое парней. Все было абсолютно невинно, но она допустила ошибку: на следующий день в колледже рассказала об этом Джону. Он кинулся за ней по лестнице, ворвался прямо в женский туалет и хлестанул ее наотмашь по щеке, так сильно, что она ударилась головой о стену.

Она немедленно с ним порвала и стала избегать, хотя, естественно, они встречались взглядами и в классе, и в столовой. Разлука длилась три месяца, пока он наконец не позвонил, не сказал ей о том, как сильно сожалеет, и не умолил ее вернуться. И да, она вернулась. С ним по-прежнему было трудно, и его гнев, по ее словам, был страшен. Но за все те годы, что они провели вместе, — как она позже сказала мне, — он больше ни разу не поднял на нее руку.

«Это было ужасно, — признает он, говоря о том расставании. — Я дышать не мог без нее».

Пройдет больше десяти лет, и он, пройдя первичную терапию, будет гадать: сколько же его песен были бессознательно автобиографическими? Да хотя бы одна из самых ранних, «I Call Your Name»? На первый взгляд — мучительная, исполненная самобичевания скорбь о потере подруги. Всем юношам знакомо это чувство. Но мог ли он признать, что текст песни был отражением его собственного отчаяния, когда его бросила Синтия? «Was I to blame for being unfair?»[20] — спрашивал он в песне, где кричал о том, что не может спать и жить без подруги.

Синтия, как и Джон, недавно осиротела — ее отец умер годом ранее от рака легких. Она знала боль утраты. И знала, на что шла с Джоном. «Я влюбилась в плохого парня, и понимала, что он плохой, — сказала она мне. — Джон был не лучшим. Но и не худшим. Правда, был бы жив папа, он бы его и на порог не пустил».

Но, когда Джон побывал в их доме в Хойлейке, который, несмотря на мнимую аристократичность Синтии в глазах ливерпульцев, та описывала как «скромный, примерно вполовину меньше, чем Мендипс», ее страхи — а вдруг Джон огорчит маму — развеялись как дым. Он был само обаяние и понравился даже ее старшим братьям.

Знакомство Синтии с Мими оказалось более эмоционально нагруженным. «Она была любезна, но холодна, — рассказывала Синтия. — Точно королева». Впрочем, Мими пожарила им картошки с яичницей и сама подавала на стол.

«Не волнуйся насчет Мими, — сказал ей Джон, когда проводил на автобусную остановку после ее первого визита. — Если ты нравишься мне, значит, понравишься и ей».

Синтия не разделяла его уверенность. Только гораздо позже она осознала, что холодность и сдержанность Мими не адресовалась ей лично. «Мими просто ни одну девушку не сочла бы достаточно хорошей для своего мальчика», — говорила Синтия.

Жар страсти в подростковых романах часто гаснет через пару месяцев. Но с Джоном и Синтией этого не случилось. Он посвящал ей любовные стихи, слал любовные письма и рисовал маленькие забавные карикатуры весь следующий курс — и много лет потом.

Художественный колледж по традиции заканчивал осенний семестр пантомимой, и в 1959 году это была «Золушка», в которой Джон дебютировал и как драматург — один из двух авторов пьесы, — и как актер. В роли злобных сестер, в розовых корсетах, синих бархатных платьях и соломенных шляпах, украшенных синими перьями, которые им подарила натурщица Джун Ферлонг, они с Джеффом Магомедом продирались через с трудом вызубренный диалог в чосеровском стиле.

А потом было Рождество, и Джон нарисовал для Синтии картинку, украшенную сердечками и поцелуями. «Наше первое Рождество, — написал он, а затем приписал: — Я люблю тебя, да, да, да».

Как позже поймет Синтия, через четыре с половиной года он заменит местоимение, сделает текст еще более разговорным — и эти слова станут одним из величайших хитов Beatles.

12. «Пол мог пойти в универ. Он мог стать, не знаю… доктором Маккартни. Да я ему жизнь сломал!»

В январе 1960 года Джон переехал из Мендипса на квартиру к Стюарту. «Я чувствую себя малышом из-за того, что живу дома», — сказал он Мими. Естественно, ей не понравилась идея, но он схитрил, пообещав, что будет приходить домой раз в неделю — впрочем, это было и в его интересах: он мог хоть постираться да нормально поесть. Она, конечно, горько вздохнула, но согласилась. Раз в неделю — это было лучше, чем если бы он вообще не приходил. Да, у них бывали размолвки с криками и спорами. Но в лучшие времена, хоть Мими и кляла в отчаянии его лень и глупость, ее по-прежнему забавляли его шутки. Он всегда мог ее рассмешить. Он кого угодно мог рассмешить, если был в настроении. Он был рожден для выступлений на публике.

Новая квартира Стю располагалась на первом этаже в доме на улице Гамбьер-террас, словно явившейся из 1830 года, — столь сильное впечатление оставляли ее величественные особняки. Окна гостиной выходили на Ливерпульский собор. В наши дни ни одному студенту и не светит там поселиться, но в 1960 году, несмотря на дорические колонны у входа, на широкие лестницы, просторные комнаты и внушительных размеров фойе, все здание разрушалось на глазах и напоминало руины. Джон этого попросту не замечал. Все время, пока он после занятий возвращался домой, в сонный Вултон, он чувствовал себя не студентом, а пассажиром: утром — в город, вечером — в деревню… Теперь, когда у него был собственный угол — ну ладно, часть комнатки, разделенной со Стю, но в самом сердце георгианского Ливерпуля… — теперь, когда он наконец освободился от строгости Мими, он обрел