разных, и языков. По-русски еле говорят, всё по-полукитайски больше, да и не охочи они с коренным населением говорить. Ох, нехорошо это — добычей себя чувствовать. Не надо бы больше.

Потрогал руку на перевязи.

— Болит? — спросил Дима.

— Болит.

Трофим поглядывал со стороны, вопросов не задавал. Шёл поодаль. Но когда Спира братика увидел и вдруг плечо чувствовать перестал, всё вдруг чувствовать перестал, кроме кома, что встал в гортани, Трофим оказался рядом. Ко времени это очень пришлось: в глазах мурашки прозрачные начали летать и совсем застили свет, ноги ослабли, не хотели больше держать. Спира осел и упал бы, но Трофим придержал, достал шприц, быстро нашёл вену и вколол.

Отпустило, но Трофим сказал строго:

— Держись, больше колоть не буду, откинешься. Не от раны, она заживать будет быстро. От инъекций. Хватит.

Ком из горла ушёл, и задышалось. Спира вдруг вспомнил о трофее, который взял у дикого коммандос с тёмным лицом и узкими глазами, что лежал сейчас в их норе близ старой сосны у каменистого холма. Достал нож, тяжёлый кованый самокальный нож с берестяной наборной рукояткой. Ванина вещь. Здорово они по свету вместе ходили, метал его брат на зависть, не промахивался никогда. И в этот раз не промахнулся, убрал одного из зверей, что на охоту вышли за людьми, и предупредить смог. Его, Спиру, предупредил, и Трофима — вон сейчас над костром возится, а мог лежать тут же, и Диму-Чуму, который шалаш наводит, а тоже мог мёртвым валяться.

Правая рука Вани была откинута в сторону, ладонью вверх. Лесная трава, которая, верно, примялась, когда он падал и пытался ворочаться, распрямилась, встала и обвила руку человека, топтавшего её совсем немного — даже по человечьим меркам — лет, и стала забирать к себе. Муравьи торопились по жёстким тёмным мозолям на ладони Вани в свой муравейник, укрыться на ночь. Скоро они начнут есть тело. Спира много раз видел в лесу, как насекомые едят плоть павших зверей. Быстро съедают.

— Не терял ты нож никогда, всегда он к тебе возвращался и сейчас вернулся… Унесу я тебя завтра, братик, — сказал он, — хоронить тебя будем с мамой, никого звать не будем. Место хорошее найду, тихое.

Получилось громко, и Трофим снова бросил взгляд в его сторону. Рядом с ним уже сидел Дима, они тихо говорили о чём-то. Спира вдруг улыбнулся Трофиму и покивал головой — нормально всё. Потом положил нож на Ванину ладонь, хотел было сомкнуть ему пальцы, но они не слушались.

И заплакал.

Дима-Чума шёл после боя легко, ноги стали лёгкими, как в детстве. Земля сама несла, иди, говорила холодная земля, шептала, что не возьмёт его пока, а может, совсем не возьмёт, горячий он ещё слишком, Дима-Чума. Пусть едет на свой юг, в Ростов едет или что там от него осталось, а время найдёт, где ему лечь в землю: там, а в эту, холодную, ему не надо. На волосок смерть просвистела мимо, рядышком подышала и к другим пошла. Странное дело — воровал Дима всегда спокойно: хоть анашу из камеры хранения в отделе полиции, когда сам был ментом, хоть сумки брошенные из машин. Ни руки не дрожали, ни время не путалось никогда, в голове словно счётчик работал. Тук-тук-тук, ещё три минуты, тук-тук-тук, пошёл. А тут на всю делюгу ушло двадцать семь минут, Трофим всё отмечал, оказывается. Даже меньше получаса, а будто день прожил.

Свезло, конечно, дважды. И когда первый выстрел аккурат в лоб лёг спецназовцу, и когда тот страшный мексиканец с простреленным коленом не стерпел и заорал. Не поднялся бы второй боец из травы на крик, не подставился бы под огонь, кто знает, как бы всё обернулось.

Ну и Трофим, конечно, зверюга. Ох и лют! Голыми руками здоровущего бугая завалил, пером добил гранёным, почти без крови. Хотелось спросить, конечно, где ж такому учат, вот так мокрым делом пробавляться, чтобы тихо и не как свинью резать, а чисто, без лишних движений. Лишние ходы — это грязь, говорил шахматист из Диминого барака. В прошлом известный, какой-то чемпион, старик совсем. Ещё в Крыму играть начал, когда это была Украина, а потом перешёл в Россию и тоже много играл. После Конвенции сразу по кластерам пошёл кочевать, всё принять не мог новый порядок, думал, что это хитрый план такой и скоро у капиталистов деньги все выманят на обустройство земли русской — так и говорил, «земли русской», — а потом проявятся и всех попятят.

— Кто проявится-то, кто попятит, братан? — рассмеялся как-то ему в лицо Дима, когда обидно проиграл очередную партию белыми.

— Наши люди не для того страну после девяностых собирали, — ответил серьёзно шахматист, — Крым возвращали, чтобы вот так отдать всё. Это же комбинация, понимаешь? Гамбит. Мы им вроде как дали в страну зайти. А они и рады, идут, тащат с собой капиталы, наши капиталы, которые всякие либералы из страны вывезли. И знаешь, что получается?

— Какие наши люди? Что получается? — изумленно спросил Дима.

— Те самые люди. Что эти капиталисты сами строят нам страну такой, какой она стала бы, если бы либералы её не разворовали и наворованное этим же капиталистам не отвезли.

— И когда же твои люди на манеж выйдут? Когда гамбит закончится твой? Ты не загамбитился совсем, часом? — Дима возвращался в своё обычное состояние, ему становилось смешно.

— Увидишь. Ты всё увидишь. Ситуация под контролем. Да, есть потери, но костяк русского народа понимает и ждёт.

— Дурак ты, хоть и шахматист! — вдруг закричал Дима на весь барак. — Дурак ты конченый! Твои «люди» давно уже свалили и по шалманам парижским спустили бабло, а потом сдохли от передоза. А кто поглупее, тот не уехал и в кластерах пропал или в зонах, если дожил до зон, до вот таких зон, где мы с тобой сейчас, а ведь до таких зон даже Сталин не додумался. Усатый сейчас в гробу вертится, когда видит, что можно, оказывается, несколько Франций выделить под одну губернию из одних только зон. Губерния-каторга, мечта: вход есть, а выхода нет! Да ладно, старый, ты ж почти двадцать лет болтаешься по неволе, ты ж видел, как твои «люди» здесь подыхали с голоду и от работы. Ну видел же?

— Я видел разное, Дмитрий, — спокойно ответил шахматист. — И это тоже — часть плана. Глупые и предатели естественным образом вот так отсортировываются.

— Глупые и предатели?! — Дима продолжал кричать. — Ну ты и дурак!.. Эта братва вас имела двадцать лет, как хотела, а теперь