— Миссис Карфакс рассказала, что ее отец получил письмо угрожающего содержания, — добавил Томас. — Она искренне желает, чтобы я нашел его, чтобы почерпнуть из него как можно больше полезных сведений.

Настороженность тут же исчезла. Идея о том, что Джеймс Карфакс что-то разрешает или запрещает в этом доме, была настолько чуждой дворецкому, что он даже не отреагировал на нее. А вот при упоминании Хелен все изменилось.

— Если бы мы что-нибудь знали, то обязательно рассказали бы вам, — мрачно проговорил дворецкий. — Но если вы все же хотите опросить людей, я, конечно, позабочусь о том, чтобы их привели сюда и чтобы они наилучшим образом ответили на ваши вопросы.

— Спасибо. — Питт уже заготовил несколько вопросов. Он не рассчитывал на то, что ответы помогут ему продвинуться в расследовании, но надеялся, что они позволят ему лучше оценить расстановку сил в доме.

Кухарка принесла ему чаю, за что Томас был безмерно ей благодарен. Как выяснилось, штат был огромным. Этеридж содержал десять горничных, в том числе горничную второго этажа, горничную первого этажа, помощницу горничной, камеристку для Хелен, прачек, уборщицу, буфетчицу и судомоек. И, естественно, в доме имелась экономка. Еще было два лакея, высоких, шести футов ростом, ладных, отлично дополняющих друг друга, дворецкий, камердинер, коридорный и представители дворовой прислуги: два грума и кучер.

Питт видел, как они успокоились и стали более раскованными после того, как он рассказал несколько забавных историй из своего опыта и за компанию с ними выпил чаю с кексом, который кухарка приберегала для вечернего чаепития, но подала по такому случаю. Больше всего внимания инспектор уделял камеристке. Пользуясь своим более высоким, несмотря на молодость — ей было лет двадцать пять — двадцать шесть, — положением в иерархии слуг, она позволила себе пару раз добродушно пошутить. Но как только Питт поворачивал разговор на Хелен и Джеймса, у нее тут же напрягались плечи, подбородок едва заметно выдавался вперед, а в глазах появлялась настороженность. Она знала, какие муки испытывает женщина, которая любит сильнее, чем любят ее, и не собиралась рассказывать об этом другим слугам и тем более назойливому полицейскому. А Томасу нужно было добиться от нее как раз этого.

Доев последний кусочек кекса, он поблагодарил всех, пожелал всего хорошего, вышел на двор и направился в конюшню, где кучер чистил упряжь. Питт спросил у него, не замечал ли он, чтобы кто-то проявлял необычный интерес к поездкам Этериджа. Он не ожидал узнать нечто новое, но хотел выяснить, куда и как часто ездил Джеймс Карфакс.

Близился вечер, когда Томас покинул дом Этериджа. Он взял кэб, который повез его на другой берег реки, к Сент-Джеймс-сквер, к знаменитому джентльменскому клубу «Будл», членом которого, как утверждал кучер, состоял Джеймс Карфакс. Кучер оказался очень осторожным и называл только те места, куда было совершенно естественно ездить любому молодому человеку: этот клуб, различные учреждения, театры, частые для этого социального круга балы и ужины. Летом, по его словам, были скачки, регаты, садовые приемы — такие мероприятия обязательно посещают те члены светского общества, у кого достаточно высокое положение, чтобы получить приглашение, и хватает денег, чтобы его принять.

Темнело, когда Питт в «Будле» разыскал швейцара и с помощью лести и завуалированных угроз вытянул из него, что мистер Джеймс Карфакс действительно регулярно посещает заведение, что у него много друзей среди членов, что они часто засиживаются допоздна за картами и что — да, по его мнению, они выпивали чуть больше, чем полагается джентльмену. Нет, он не всегда уезжал в своем экипаже, иногда отпускал его и уезжал на автомобиле кого-нибудь из своих друзей. Ехал ли он после клуба домой? Ну, молодой господин не имел обыкновения говорить, куда едет, — это было не в его духе.

Мистер Карфакс обычно проигрывал или выигрывал в карты? Швейцар этого не знал, но был уверен, что мистер Карфакс всегда отдавал долги. Иначе он не оставался бы членом клуба, ведь верно?

Питт согласился с этим и вынужден был удовлетвориться полученными сведениями, хотя в его сознании тревожных мыслей появлялось все больше и ничто из того, что он узнал, не рассеивало их.

Было еще кое-что, что Томас успевал сделать, прежде чем возвращаться домой. Он взял еще один кэб и от Сент-Джеймс поехал по Бэкингем-Пэлэс-роуд, а дальше свернул на юг, к набережной Челси, к расположенному недалеко от моста Альберта дому Барклая Гамильтона. Не было смысла расспрашивать деловых или неделовых знакомых Джеймса Карфакса о том, что хотел узнать инспектор. А вот Барклай Гамильтон недавно потерял своего отца, который умер такой же чудовищной смертью, как отец Хелен Карфакс. На него можно было бы надавить, задать ему прямой вопрос, и он, возможно, смог бы ответить на него без страха перед общественным осуждением, без опасения предать тех, кто доверяет ему.

Хозяин не скрывал своего удивления, но принял Питта вполне корректно. У инспектора появилась возможность взглянуть на Барклая Гамильтона в обычной обстановке, когда шок от постигшего его несчастья прошел, — и он увидел в нем человека, наделенного спокойным шармом. Резкость манер, которая наблюдалась в молодом человеке при первой встрече, исчезла, и, приглашая Питта в гостиную, Барклай позволил себе проявить максимально допустимую правилами приличия долю любопытства.

Комната была большой и изобиловала мебелью, однако с первого взгляда было ясно, что все убранство нацелено на комфорт хозяина, а не на то, чтобы произвести на кого-то впечатление. Кресла были старыми, красно-синий турецкий ковер протерся в центре, а по краям рисунок оставался таким же ярким и четким, как на витраже. Картины, в основном акварели, были недорогими и написаны, возможно, любителями, но мягкость красок и настроение, отличавшее почти все работы, говорили о том, что их выбрали скорее за их своеобразную прелесть, чем за ценность в денежном эквиваленте. Книги в шкафу со стеклянными дверцами были расставлены по темам, а вовсе не для того, чтобы радовать глаз.

— Я не разрешаю своей экономке прикасаться здесь ни к чему, кроме пыли, — сказал Гамильтон, со сдержанной улыбкой проследив за взглядом Питта. — Она жалуется, но слушается. Она ужасно недовольна тем, что я категорически против того, чтобы украшать салфеточками спинки кресел и расставлять на столе фотографии. Я разрешил ей поставить только одну, мамину, вот и хватит. У меня нет желания чувствовать, как на меня таращится целая галерея.

Питт улыбнулся в ответ. Это была истинно мужская комната, и она напомнила Томасу о его собственных холостяцких днях, хотя его жилище состояло всего из одной комнаты, далекой от элегантности, присущей Челси. В его душе нашел отклик именно царивший здесь мужской дух; все свидетельствовало о том, что у комнаты единственный хозяин, что все построено по единому вкусу человека, вольного приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, швырять вещи там, где ему нравится, без оглядки на кого-либо.

То было хорошее время в жизни Питта, время, необходимое человеку для того, чтобы из мальчика превратиться в мужчину; однако он оглядывался назад без всякой тоски, без желания вернуть его. Теперь дом для него был там, где Шарлотта, где на стенах висят ее любимые картины, которые ему так не нравятся, где разбросано ее вышивание, где на столе лежат оставленные ею книги, где слышится стук каблучков ее домашних туфель, где из кухни доносится ее голос, где горит свет, где тепло, где все пронизано ею, такой знакомой и такой волнующей, такой желанной до боли, и, что самое главное, где она делится с ним своими горестями и радостями, рассказывает о забавном или непозволительном, где она дает волю своему любопытству, интересуясь его работой, и волнуется, как бы с ним чего не случилось.