В первый раз Кэтрин заметила его неуверенность.

— Почему ты должна пожалеть об этом? — Доминик выпрямился. — Потому что я цыган?

«Потому что ты сам дьявол».

— Да! — Хоть какая-то отговорка. — Я англичанка, а ты всего лишь жалкий цыган!

Взгляд его потух. Там, где минуту назад пылала страсть, теперь было лишь отвращение.

— Прошу простить, миледи. Я не думал, что вы находите мое общество столь неприятным.

С брезгливой миной он вытащил руку из-под юбки и, откатившись в сторону, встал и стряхнул грязь с одежды.

Кэтрин села. Лицо ее пылало то ли от страсти, то ли от смущения, то ли от стыда. Боясь даже взглянуть на него, она быстро встала и пошла в лес, туда, где оставила привязанной лошадь.

— И куда ты идешь? — Доминик схватил ее за плечо.

— Взять лошадь, — ответила Кэтрин, откинув со лба волосы. — Твоя, кажется, пропала.

— Из-за тебя, между прочим.

Однако он отпустил ее, и она пошла в лес. Сейчас самое главное — успокоиться. Когда Кэтрин вернулась с жеребцом, она уже могла взглянуть в глаза Доминику. Однако сердце ее по-прежнему тяжело ухало, грудь все так же покалывало, а между ногами все горело.

Все выдавало в ней недавно испытанную страсть, все говорило о том, что страсть эта жива в ней и сейчас.

И не было способа исправить то, что было разрушено ее словами.

Кроме того, она понимала, что жизнь не кончается этой ночью, что жизнь ее, графини Арундейл, принадлежит ее роду, ее стране, Англии. Страсть к мужчине, любому мужчине, за которого она не могла выйти замуж, была для Кэтрин запретной.

Одного взгляда на Доминика оказалось достаточно, чтобы понять, что слова ее поставили непреодолимую преграду между ними.

Почему правда всегда ранит так больно? Он знал, почему она отказала, почему она, желая его всем телом, все же отвергла его. Он цыган.

Но он должен был понять это с самого начала. Ни одна порядочная женщина в Англии не пустит в свою постель цыгана. Поэтому-то отец так тщательно оберегал тайну его рождения. Слухи, конечно, были, но они оставались всего лишь слухами, только придавали его личности загадочность, возбуждали интерес к нему, особенно среди женщин.

И сейчас с болезненной ясностью открылась истина: Доминик Эджемонт, лорд Найтвик, был желанным любовником, а Домини, черноглазый цыган, — нет.

Даже для женщины не из высшего общества,

Он смотрел вслед Кэтрин, и горечь захлестывала его.

Он уже почти поверил в то, что она околдовала его, как и Вацлава. Он думал о том, что все-таки произошло. Будь на ее месте любая другая, он взял бы ее, как бы она ни относилась к его цыганской крови.

А Кэтрин темпераментная, горячая. Ведь он чувствовал ее желание, ее страсть. Скорее всего, она давно уже не девственница. Тогда зачем же отказываться от того, чего хочется им обоим?

Неужели одни только ее резкие слова могли заставить его отступиться? Что же удерживало его? Его, доведенного почти до безумия?

— Ты пойдешь искать другую лошадь? — спросила она, подводя к нему коня.

— Конь сам найдет дорогу к табору.

Подхватив Кэтрин за талию, Доминик посадил ее на лошадь по-мужски, поправил юбку так, чтобы не стереть ноги. Она дернулась от боли, когда он коснулся ссадины на внутренней стороне бедра.

— Болит?

— Я никогда не ездила в мужском седле.

— Если бы я продолжил то, что начал, тебе было бы еще больнее.

Кэтрин вспыхнула и отвела взгляд. Доминик отчасти почувствовал себя отомщенным. Он пересадил девушку боком.

— Так лучше?

— Да, спасибо.

Он прыгнул на спину лошади позади Кэтрин.

Кэтрин проглотила комок в горле. Доминик был зол на нее, больше, чем зол, и, тем не менее, он заботился о ней. Пусть ложь сработала даже лучше, чем она могла предположить, Кэтрин уже успела пожалеть о своих словах. В том, что он родился наполовину цыганом, не было его вины, а его благородству мог бы позавидовать любой благородный англичанин.

Всю дорогу до табора Доминик ехал молча. Ничего не сказал он и тогда, когда Кэтрин вошла в его вардо, и только смотрел на нее взглядом, полным такой горечи, что у Кэтрин разрывалось сердце.

Ночью девушка спала плохо. Утром, когда она проснулась, Доминик уже ушел на ярмарку. Перса склонилась над котлом, помешивая пищу. При виде Кэтрин цыганка выпрямилась.

— Доброе утро, Перса.

Лицо цыганки, старое и морщинистое, сегодня было особенно хмурым.

— Что ты сделала с моим сыном? — спросила она вместо приветствия.

— Я? Ничего. Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я не верю тебе. С тех пор как ты здесь появилась, от тебя одна беда. Пока ты делала его счастливым, я согласна была тебя терпеть. Но сейчас он больше не счастлив.

— Может быть, заболели лошади?

— Не делай из меня дуры, — поморщилась Перса. — Ты превратила его в бабу. Все знают, что он спит на земле возле своего вардо. Все знают, что ты убегала от него — тебя видел Вацлав. Яна растрезвонила об этом всему табору. Теперь о нем говорят, будто цыганская кровь в нем недостаточно сильна для того, чтобы держать в узде женщину гаджио. Народ послушает Вацлава и станет смеяться над моим сыном.

— Вацлав дурак! — воскликнула Катрин. — Доминик куда больше мужчина, чем Вацлав! Больше мужчина, чем любой из ваших! Только слепой этого не увидит!

Перса пристально смотрела на девушку.

— Так скажи ему об этом, — приказала она. — Ты должна загладить свою вину.

Кэтрин облизнула вдруг пересохшие губы.

— Нет.

Перса хотела что-то возразить, но какая-то женщина визгливо окликнула ее. Цыганка обернулась.

К ней бежала Зинка, размахивая руками. Монисты звенели, золотые монеты в волосах подпрыгивали при каждом шаге. Она быстро заговорила по-цыгански, отчаянно жестикулируя. Перса бросила ложку и побежала вслед за ней.

— Что случилось? — крикнула Кэтрин вдогонку.

— Медела рожает. Раньше, чем мы ожидали.

Кэтрин бросилась следом за женщинами.

— Это плохо?

Перса хмыкнула.

— Это очень хорошо. Она будет мучиться меньше. Ты действительно принесла удачу. — Перса остановилась у входа в черный шатер, разбитый возле повозки Зинки. — По крайней мере, некоторым из нас.

Цыганка вошла в шатер. Охая и причитая, за ней последовала Зинка.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросила Кэтрин, не решаясь войти.

— Ты можешь подбросить поленьев в костер, чтобы прогнать злых духов.