– Он умер?

Отец, уже подходя к дверцам фуникулера, обернулся.

– В Берлине. На моих руках.

Он тряхнул головой.

– До конца жизни не забуду, как он сквозь слезы звал меня по имени.

Он посмотрел мне в глаза.

– Мы ведь совсем мальчишки были, знаешь?

Да, я знал.

Потом он помахал мне рукой и привычно нырнул в туман.

В приложении к протоколу судебного слушания есть показания отца о Клемантене. «Рост 1,78 м, волосы темно-каштановые, телосложение слабое». Указал он и возраст друга – 31 год. Не такой уж мальчишка. В библиотеке Сен-Жан есть откровенная книжка о Легионе французских добровольцев против большевизма, – из тех, что сочинялись наспех и кое-как сразу после войны, в которых каждая фраза трепетала ненавистью, как флаг на ветру, о Пьере Клемантене там сказано в сноске. Он воевал в легионе в 1942–1943 годах и не умер в 1945-м в Берлине на руках у моего отца, шепча его имя, а был заочно приговорен к высшей мере после Освобождения. Несколько дней назад Ален даже нашел какие-то его следы в одной ультраправой статье. После войны Клемантен растворился не то в Германии, не то в Италии, а спустя много лет вернулся во Францию, амнистированный, как многие другие. Скончался он в Париже в 1978 году, неизвестно на чьих руках.

14

Мама после долгих лет работы на благо общества уходила на пенсию. По этому случаю она устраивала прощальный ужин для коллег в блинной неподалеку от их офиса. Сразу после войны, когда Франция лежала в руинах, она поступила в Министерство реконструкции. Государственная служба. Ее мечта со школьных лет.

– Спокойно и зарплата постоянная, – говорила она подругам.

И всегда сердилась на тех, кто этого не понимал.

– И что они все насмехаются над чиновниками?

Франция стала другой, но работа у мамы осталась та же. Красный и синий карандаши, чернильная печать, дать или не дать разрешение на строительство в зависимости от резолюции начальства, наложенной на документ. Как и в жизни, она ни разу не решилась вмешаться в ход вещей. Изменить «нет» на «да». Сделать шаг в сторону. Раскладывала запросы по папкам и ставила штамп, какой велели.

Когда завершилась послевоенная реконструкция, она перешла в Министерство строительства, затем в Министерство снабжения. Названия становились все более звучными, но офис ее оставался неизменным. Разве что механическая машинка сменилась на электрическую. Сорок с лишним лет мама раскладывала по папкам разрешения на постройку жилья для других. Сама же всю жизнь жила на съемных квартирах и каждый месяц исправно платила за них. Она была честной. Машинистка-стенографистка с первого до последнего дня службы, она никогда не возражала, ничего не требовала, не принимала самостоятельных решений. Была обычной служащей в ведомстве общественных работ с ранней юности и до того дня в мае 1987 года, когда, получив последнюю прибавку за выслугу лет, благодарила сослуживцев.

Мое появление было сюрпризом. Сын рядом с ней, они вместе выпьют сладкого сидра! Лучший подарок, который я мог ей сделать. Я пришел, когда праздник подходил к концу. Через окно блинной были видны мадам Бланшо, которой до пенсии оставался год, молоденькая девушка-стажерка и охранник паркинга месье Терре.

Увидев меня, мама встала из-за стола:

– Сынок! Вот это сюрприз!

Я давно не видел, чтобы она улыбалась. Веселье в семейные обязанности не входило.

– Садись. Хочешь блинчик?

Охотно. Я примостился на банкетку, а месье Терре тут же встал.

– Я вас оставлю, посидите по-семейному!

Мама возразила, но очень робко. Никогда в жизни она никому не перечила. За Терре встали мадам Бланшо и стажерка. Стажерка пожала маме руку и вежливо поблагодарила. Двое других коллег пообещали, что будут рады видеться. Мама вытащила из рукава платочек и утерла слезу. У мадам Бланшо тоже стояли слезы в глазах. Все кивнули мне и ушли. На улицу и обратно в министерство – им еще час предстояло штамповать бумаги. Мама проводила их взглядом, потом посмотрела на меня, потом на открытый подарочный пакет на столе. Я подошел и сел.

– И кто же у тебя тут был?

– Ты сам всех видел! Катрин, Эрве и эта симпатичная девушка. – Она наклонилась, прижимая руку ко рту. – Но я совсем не помню, как ее зовут.

Я оглядел столик. Бокалов было только три. Девушка не пила.

– А кто был до того, как я пришел?

Мама удивленно развела руками.

– Да никого больше не было.

Сорок лет совместной работы, и только двое коллег пришли проститься.

– А из начальства никого?

– Из начальства? – Она засмеялась. – Что ты, ведь я не министр!

Я заказал блинчик с сахаром. Но жирное тесто не лезло в глотку.

– Кажется, получилось неплохо. Выпили сидра с пирогом, все остались довольны.

– И ты тоже?

Мама выпрямилась.

– Я рада, что они смогли освободиться. Должны были прийти еще подруги, но, видимо, не смогли.

– Какие же это подруги, мама!

Она взглянула на меня.

– Что ты такое говоришь!

Я замолчал, да и рот у меня был полон сладкого теста. Раньше я побежал бы в министерство и все там разнес в куски. Мамин стол, стул, машинку, за которой она сорок лет стирала пальцы и портила себе глаза. Опрокинул бы шкаф со всеми папками и разрешениями на строительство. Заляпал бы чернилами пол, стены, потолок. Побил бы стекла. Проштамповал бы первого, кто попытался меня остановить, наставил бы на нем печатей «отказать». Отомстил бы за маму. Но она была счастлива, что из сотни коллег двое оказали ей честь, забежав на минутку. И прихватили с собой угоститься задаром малолетку, которую пристроил в отдел сортировки какой-нибудь родственник.

– Она пришла вместо месье Монсе, замначальника, который не смог вырваться. Правда, мило?

Мама смотрела в окно на небо. С довольной улыбкой. Только что об нее вытерла ноги администрация, показав свою подлость, жестокость, равнодушие, а она ловила лучик солнца. Вдруг она вздрогнула.

– Я ведь тебе не показала!

И осторожно вытащила из подарочного пакета салатницу матового стекла с изображением яблока, груши и лежащей на листьях грозди винограда.

Ужасно.

Вслух я этого не сказал.

– У меня давно не было салатницы. Так приятно.

– Где ты ее купила?

Мама опять рассмеялась, совсем по-детски.

– Глупыш!

Она открыла лежавший в пакете конверт. И гордо пояснила:

– Это мне подарили к выходу на пенсию.

Я развернул белый лист. Десяток имен и больше ничего. Несколько великодушных лицемеров кинули маме по горстке монет, как уличной нищенке.

– Правда, красивая?

Она стала прикидывать, куда лучше поставить подарок: в