как вдруг увидел, что двоих молодых людей с поднятыми руками обыскивают немецкие унтер-офицеры и какой-то человек в штатском. Это был единственный раз, когда в мое заведение врывались немецкие военные и гестапо».

Полетта тоже свидетельствовала в твою пользу. Прочитав протоколы твоих допросов, я сильно сомневался, существовала ли вообще эта женщина, или это очередной плод твоей фантазии. Но ее показания имелись в деле. Да, Полетта подтвердила комиссару полиции в Терренуаре – это прежде самостоятельная коммуна департамента Луара, в 1970 году вошедшая в состав города Сент-Этьен, – что тебя при ней арестовали в поезде. Да, у вас была назначена встреча в кафе 2 октября 1943 года, но она не пришла. И да, ее, Полетту, вызывали в немецкую полицию, спрашивали, что она знает о «дезертире из NSKK».

А вот что Полетта сказала о тебе: «Наше знакомство продолжалось недели две, и мы подружились». Она была вынуждена переиначить то, что было между вами. Ее муж работал в Германии. За несколько недель до освобождения его отправили домой по состоянию здоровья, вскоре он присоединился к 1-й Французской армии и вместе с ней стал преследовать отступающих немцев, но прежде успел заделать Полетте второго ребенка. Не могла же она 4 июля 1945 года признаться отечественной полиции, что в отсутствие мужа спала с предателем. Чтобы она, ставшая после войны работницей на оружейном заводе в Сент-Этьене, изменяла мужу чуть ли не с немцем? Немыслимо. Поэтому она клянется: «Ни разу во время нашего общения я не вступала в интимные отношения с этим человеком». Никакой горизонтальной коллаборации. И полицейский комиссар по делам о предательстве письменно подтверждает: «Согласно собранным сведениям, преступной связи между ними не было».

Видимо, ты тоже заступился за Полетту. Честь ее была спасена.

А вместе с тем и твоя в моих глазах, так как показания двух свидетелей придают достоверность этому эпизоду.

Итак, тебя арестовали как дезертира из NSKK и отправили в комендатуру Сент-Этьена. А как же твой друг-англичанин? Он оказался провокатором. Он пришел в гестапо, где тебя допрашивали, и со смехом сказал: «Здорово я тебя, Жан, надул!»

На этот раз немцы тебя не отпустят. Они посадили тебя в лионскую тюрьму Монлюк. В деле есть письмо, написанное твоим сокамерником твоему отцу, от 6 ноября 1943 года. В нем бездна орфографических ошибок. На конверте штемпель полевой почты с орлом и свастикой.

Привет от Жана!

Я пишу от имени Жана, он тут со мной рядом. Он бы сам написал, но нет бумаги. Он просит чтобы вы его навистили в суботу или воскресенье в тюрьме Монлюк. Хочет с вами повидатся. Постарайтись приехать. Жилаю всево харошево от друга Жана.

У Жана все в порядке.

Я перечитал это безграмотное письмо раз десять. Полная несуразица. Почему этот «друг» не мог одолжить тебе бумагу и карандаш? Почему ты сам не мог написать родителям? Твоего отца тоже вызвали в полицию в Лионе 24 мая 1945 года, допрос вел комиссар Пюньер. Он признался, что писал тебе в Бельгию и перед твоим именем стояло звание Sturmmann… Простой солдат 5-й роты NSKK! Это он предоставил следствию письмо от «друга». «Я пытался получить свидание с сыном в тюрьме Монлюк, но ничего не получилось. Мне даже не сказали, правда ли он там находится». «Правда ли»? Выходит, твой отец сомневался: вдруг это новая выдумка.

7 декабря 1943 года тебя перевели из Монлюка в брюссельскую тюрьму Сен-Жиль. А 1 марта 1944-го, «хотя я ни в чем не признался [sic]», – утверждаешь ты, немецкий военный трибунал приговорил тебя к смертной казни за участие в организации побега двух парашютистов. И предполагаемые связи с французским Сопротивлением.

Ну вот, все кончено. Тебя казнят.

Страница 5 протокола допроса от 18 ноября 1944 года начинается так: «15 апреля 1944 года меня привели на расстрел на брюссельское стрельбище».

«…на расстрел».

На этих словах я закрыл твое дело.

Сегодня, 23 августа 1987 года, на вечернем заседании Лионский суд присяжных должен заслушать Лизу Лезерв, участницу Сопротивления, которую пытал Клаус Барби. Одного из ее сыновей казнили, а мужа депортировали, чтобы заставить ее заговорить. Но она молчала. В большинстве преступлений, вменявшихся шефу лионского гестапо, руки его были выпачканы не кровью, а чернилами. Он посылал смертоносные телеграммы, составлял списки приговоренных, подписывал приказы об облавах и смертные приговоры, ставил печати на документы о депортации. Но в случае с Лизой Лезерв его мундир запятнала живая кровь. И я не хотел, чтобы твой голос перекрывал правдивое свидетельство этой женщины. Лионский процесс повелевал оставить тебя перед расстрельным взводом. Отвратить взгляд.

Поэтому я и закрыл твое дело. Чтобы меня не отвлекал звук твоих слов. Из уважения к Лизе Лезерв я должен был оторваться от твоей истории. Мне нужна была тишина в голове, чтобы вместить ее свидетельство. Тишина в душе, чтобы его принять.

16

Процесс Клауса Барби

Пятница, 23 мая 1987 года

К свидетельской трибуне Лизу Лезерв провожал воробей. Она шла, опираясь на трость и держась очень прямо. А он влетел в открытое окно. Воробей порхнул под купол. Стук трости, шорох крыльев и молчание публики.

Восьмидесятишестилетняя Лиза Лезерв, ветеран Сопротивления, жестом отказалась от стула, который подставил ей секретарь. Учтиво поблагодарив за внимательность председателя Сердини, она прислонила трость к стене и схватилась за край свидетельской трибуны. Крепко упираясь ногами, подняла голову и заранее извинилась за то, что собиралась рассказать. О пытках.

В тот день 13 марта 1943 года Лиза, которой было тогда 43 года, инстинктивно почуяла неладное. Ее связной опаздывает, вокзальный перрон патрулируют трое гестаповцев. Она пытается проглотить часть документов, предназначенных Тайной армии, а другие спрятать в перчатках, но за ней наблюдают. Ее задерживает полиция и перехватывает конверт с секретными сведениями, адресованный «Дидье». Кто такой этот Дидье? Молоденький паренек. Просто связной. Лионский мальчишка, который развозит секретные донесения в наконечниках велосипедного руля, между самим рулем и ручным тормозом. Но есть еще другой Дидье, начальник Тайной армии южного региона, которого усиленно ищет гестапо.

Подпольщицу отвезли в Военно-медицинскую школу, где расположилась немецкая полиция и заперли на ночь в подвале.

Пожилая женщина повернулась к боксу, будто желая взглянуть в лицо отсутствующему подсудимому.

– Вошел Барби, он был в ярости. Потащил меня в комнату со столом, на котором, я сразу увидела, лежали какие-то странные инструменты.

Теперь она неотрывно смотрела на Сердини.

– Сначала он надел на меня наручники с шипами. Шипы торчали