в памяти момент, прожитый в объятиях Капуцины. Я вспоминаю его не головой, а мышцами, сердцем, каждой клеткой. Я заново переживаю всю сцену так, как описывают околосмертный опыт. Я все вижу, все чувствую, все понимаю.

Когда Диана поднимает голову, я плачу. Она протягивает мне платок и предлагает считать эти слезы распахнувшимися дверями тюрьмы. Освободиться. Освободиться от того момента, когда я думал, что умру, но не умер. Упав с лошади, трудно вскочить обратно в седло и нестись во весь опор.

Блум дремлет под столом. Он, как губка, всегда впитывает окружающие эмоции, но, похоже, на ту, что переполняет меня сейчас, ему совершенно наплевать. Диана перехватывает мой взгляд.

– Он дает вам возможность разобраться самостоятельно, потому что только вы в состоянии разрешить конфликт с самим собой. А может, успокоился, так как чувствует, что разрешение близко.

Она возвращает листок и говорит, что, раз уж я жив, пора снова вливаться в великий поток жизни.

Глава 54

Половина тарталетки

Кинолог только что вышел. Блум отвлекся на ворох опавших листьев у забора.

На последней консультации Капуцина явно выглядела лучше.

Приходится признать, что встреча с пациентом Дианы этому во многом способствовала. Когда Капуцина говорит о нем, ее глаза наполняются нежностью, а иногда в них пробегают искорки. Глядя на нее, я невольно задумываюсь о понятии пары вообще, как она зарождается, функционирует, какие преграды преодолевает. Это очень важное измерение в нашей каждодневной работе с пациентами. Все пары разные. Какое счастье, когда все происходит как по волшебству. Гораздо чаще приходится иметь дело с конфликтами.

Несмотря на свое сумасбродство, Диана держит слово – она больше не заговаривала со мной об Адриане. Я решаю затронуть эту тему за чаем. Мы всегда старались так устроить, чтобы у каждого был перерыв около половины пятого. Этот нехитрый ритуал поддерживает нашу любовь и стал почти священным.

– Думаю, это была хорошая идея – немного помочь случаю. Кажется, они нашли друг друга.

– С ними как-то сразу все понятно, как с нами в лицее.

– Но терзаний все-таки больше, тебе не кажется?

– Это не делает все менее понятным. А потом, ты тоже терзался.

– А ты разве нет?

– Конечно, как все подростки.

Она протягивает мне блюдце из бабушкиного эльзасского сервиза. На блюдце лежит половина лимонной тарталетки с меренгой.

– Иногда пациенты спрашивают меня, в чем секрет долгосрочных отношений, – говорю я, откусывая кисловатый десерт.

– И что ты отвечаешь?

– Что на самом деле не знаю. Говорю о любви, общении, свободе, обновлении. А ты знаешь?

– Нет. Это одна из неразгаданных тайн бытия. Почему дети решают появиться на свет в конкретный момент, почему сердце вдруг перестает биться, почему пары не распадаются?

– А ты что отвечаешь, когда тебя спрашивают?

– Отвечаю вопросом на вопрос: «А вы как думаете?» Очень удобно. Я всегда так делаю, когда не знаю, что сказать. Ты – нет?

Я смотрю, как она облизывает пальцы, чтобы не оставить ни крошки. Смотрю на нее и люблю все так же сильно.

Глава 55

Красный помпон вдалеке

Я как будто стал легче.

Мне по-прежнему снятся кошмары, но теперь по утрам я могу оставить груз воспоминаний под подушкой. Могу встать с кровати без комка страха в животе. Или, может, страх тут же рассеивается, стоит мне проснуться и подумать о ней?

Капуцина – подарок небес. Она вернула в мою жизнь огонек, потерянный в малийской ночи. Вот уже несколько лет я вставал, не понимая зачем. Ради матери, друзей. Не для себя. Эта встреча на платформе как будто завершила фразу «встань и… иди».

Иди! Стоять на месте мало. Иди!

Я даже думаю, она говорит «лети!». Капуцина – маленький воробышек, у которого сила орла. Мне хочется спрятать ее в ладонях, и в то же время я преклоняюсь перед ней.

Наконец-то четверг.

Ночью подморозило.

Голубое небо – как раз к сегодняшнему свиданию.

Сухой холод. Прямо как мой отец.

Так его описывала мама. Сама-то она приехала из жаркой страны, и в сердце у нее солнце. Они были такими разными, но любили друг друга. Мне было десять, когда она впервые заговорила со мной о сухом холоде, и я сразу понял. Отец был человеком жестким, непреклонным, верным порядку и закону, правилам, принципам. Я долго не мог понять, как они уживались. Думаю, на самом деле он был крайне чувствителен, а его внешняя бесчувственность была результатом воспитания властным отцом, не допускавшим никаких эмоций. Когда они с мамой встретились, ей пришлось долго раскапывать под обломками его воспитания природную чувствительность, нежно принять ее и позволить это ему. С мамой он был другим. Словно на заскорузлой ветке распускались почки.

А со мной? Он воспитывал меня, как умел. Я боялся его и любил. Он научил меня быть сильным, не плакать, давать сдачи. В отличие от него, меня воспитать черствым не получилось. Отец умер слишком рано, мне было всего одиннадцать. Может, со временем ему удалось бы научить меня закрываться, нарастить кожу. Может, когда-то давно он отрекся от себя, а в маминых объятиях нашел счастье, потому что только там мог быть самим собой.

Как я – с Капуциной.

Похоже, сегодня мы не вспотеем. Она бегает в любую погоду. Дождь ли, ветер, снег, сорокоградусная жара. «Для меня это глоток кислорода, я не могу не бегать больше двух дней», – сказала она недавно. Я даже не боюсь показаться смешным. Я знаю, что она не станет меня осуждать. Я предупредил, что могу отстать; она ответила, что побежит впереди с собакой. Он-то справится, ни секунды не сомневаюсь. Он с нее глаз не сводит.

Я ставлю машину перед домом. Это северная сторона, и на газоне вдоль дорожки с ночи лежит белый иней. Из растений только морозники бодро встретили начало зимы.

Я протягиваю Блуму, сидящему в багажнике, баллончик. Он аккуратно берет его в зубы, выпрыгивает и направляется к Капуцине, которая ждет нас возле гаража.

– Еще никогда собаки не дарили мне смазку для петель, – смеется она.

– Это для твоего дверного замка. Конфеты я ему не доверил. – Я протягиваю ей коробку.

– Боишься, сил не хватит?

– Я думал купить бананы, но не знал, как ты к ним относишься.

– Плохо, у меня бананофобия. Ты не обязан мне что-то дарить.

– Просто пытаюсь утяжелить тебя чем-то, чтобы иметь шанс выжить…

– Съедим, когда вернемся, чтобы тебя утешить!

Она уже одета. Джоггеры, толстая олимпийка поверх футболки с длинными рукавами, пестрый шарф, темно-синяя шапка с огромным красным помпоном и шерстяные перчатки.

– Ты не замерзнешь?

– Мы быстро согреемся.

Ее ухмылка должна была меня насторожить.

Мы начинаем в медленном темпе и спускаемся с холма к городу. Мне уже нехорошо при мысли, что на обратном пути, уже без сил, придется бежать в горку. Мы сворачиваем на тропу вдоль реки Л'Эн. Тут-то она постепенно переходит в атаку. Внезапно ускоряется как ни в чем ни бывало, без предупреждения. Я пытаюсь не отстать. Она уходит в отрыв. У Блума пока хватает сил бегать взад-вперед. В его глазах немой вопрос: «Что ты там застрял?» Этот без пяти минут пенсионер перестанет умничать, когда поймет, во что ввязался!

Эндорфины начинают действовать, и мне удается ускориться и догнать ее. Физподготовка в армии была не такой увлекательной. Удобная дорожка полого поднимается вдоль реки. За деревьями журчит вода. Капуцина без умолку болтает, рассказывает о горе Сент-Одиль, о том, где она бегала. Я не отвечаю. Мне не хватает дыхания. Мы пробегаем мимо деревни Отрот и поворачиваем на тропинку, которая круто поднимается вверх.

Я вижу, как неумолимо удаляются красный помпон и собака.

Я ожидал этого.

Но не так скоро.

В конце концов я перехожу на шаг.

Они ждут меня наверху, где эта подлая тропинка пересекается с дорогой. Пес устал, свесил язык, но не посрамлен.

– Гору Сент-Одиль отложим на другой раз, – заключает она.

– Я потренируюсь.

Она позволяет мне перевести