готовыми на всё по первому свистку румелийцами, самая большая фракция парламента, избранная в условиях запрета на критику и оппозиционную деятельность, чиновники, кандидатуры которых сверху донизу утверждал лично премьер. И так далее.

Справедливости ради: в плане экономики кабинет Стамболова ставил правильные задачи и умело их решал, не глядя на обстоятельства. Вопреки протестам Порты, решениям Берлинской конференции и негодующему фырканью Гатчины, налаживались прямые связи со всеми, кто хотел, — в первую очередь, конечно, с «концертом». Поощрялось развитие национальной промышленности, строились дороги, а если инвесторы слишком уж зарывались, их национализировали, не глядя на цвет и размер.

Разумеется, приоритет отдавался Вене и (если что-то в Берлине кого-то интересовало) — Рейху. Даже не по субъективным причинам — просто расширялись старые, традиционные связи, которые с Россией пришлось бы налаживать с нуля, причем эта дорога была наглухо перекрыта. Российские фирмы, даже желавшие сотрудничать, шансов не имели. Взятки, «попилы», «откаты»? Были. И солидные. Но дело тем не менее делалось, и стамболовский избиратель был доволен, а на остальных Стамболову было плевать — во всяком случае, пока Вена не отказывает в инвестициях и кредитах.

Взамен премьер предлагал всё, кроме официальной политической зависимости, которой от него никто и не требовал, справедливо полагая «золотого осла» самым сильным оружием. Так что, когда пару лет спустя Франц Иосиф отмечал, что «вопреки русским критикам, предрекавшим Болгарии голод и хаос, в княжестве царит порядок и спокойствие» и что «отрадно видеть непрерывные успехи этой страны», он как кайзер Дунайской империи не лукавил. С его точки зрения, всё шло очень успешно, и в Вене, а затем и в Лондоне вскоре открылись представительства княжества, которое они формально не признавали, а на протесты Порты никто внимания не обращал. Впрочем, и на ворчание обиженной Гатчины отвечали в том смысле, что политически мы с вами, но экономика отдельно.

И тем не менее социальная база «стамболовщины» все-таки сужалась. Твердая рука — это, конечно, хорошо, но только тогда, когда нужно бороться с реальным хаосом, а если хаоса уже нет, но СМИ продолжают вопить о том, что «Стамболову нет альтернативы» и «Россия вот-вот начнет вторжение», это в какой-то момент всем, кроме полного силоса (или, если угодно, охлоса), начинает надоедать. Тем паче что мнение о том, будто бы с Россией как-то нехорошо вышло, крепло, а доходы, в связи с повышением налогов для усиления и без того огромного полицейского ведомства, тощали.

В связи со всем этим влияние «стамболовистов» понемногу слабело. Против них выступали уже не только загнанные под шконку и ушедшие в нелегальщину «реальные русофилы» сидящего в эмиграции Цанкова и «осторожные русофилы» Каравелова, Фердинанда не признававшие, но и еще вчера свои в доску камрады, желавшие сами порулить. В свободное плавание, сделавшись «легальной оппозицией», ушел, как мы уже упомянули, Васил Радославов, к нему присоединился Константин Стоилов, лидер бывших консерваторов, — и железному премьеру — даром, что аппарат и силовики были под полным его контролем — стало гораздо труднее сохранять ситуацию «князь княжит, но не правит». Тем паче что у самого князя на сей счет было совсем иное мнение.

БОРЬБА БЫЛА РАВНА...

Сложно сказать, насколько был умен Ферди, но в том, что хитер он был, как сотня лис, сомнений нет, и в том, что управлять хотел сам, тоже. По сути, политических расхождений у главы государства и главы кабинета не было. К России оба относились очень плохо (Фердинанд испытывал к ней «не имевшее отношения к политике чувство непреодолимой антипатии и известного страха»), и оба хотели видеть Болгарию сильной. Но вот мотивация, сколь могу судить, была разная: князь хотел величия своей страны как фундамента своего величия, а премьер просто хотел видеть страну великой и независимой.

Кроме того, огромную роль играл личностный фактор. Уже весной 1888 года — со дня прибытия Фифи в Софию и года не прошло — граф фон Буриян, посол Австро-Венгрии, докладывал кайзеру: «Ваш протеже чувствует отвращение к твердому и непреклонному характеру премьер-министра». Да и сам «протеже» в приватных беседах не скрывал, что «понимание есть, но приязни быть не может, ибо мы с ним — два деспота, восставшие друг против друга», жалуясь доверенным лицам на «саркастичное нахальство этого простолюдина, чем дальше, тем более желчное и унизительное», а много позже и заявив вполне откровенно: «Он всегда относился ко мне как к школьнику, держал себя со мной наставнически, словно я недолеток».

Надо сказать, основания для этого были. «Князь, — говорил Стамболов в узком кругу, — ноль, и всё, что он делает, не что другое, кроме как вереница нолей. Но это еще терпимо. К несчастью, он не хочет понять, что я цифра 1 перед этими нулями». Тем не менее Фердинанд прекрасно сознавал, что Стамболов, если ситуация пойдет на принцип, без него обойдется, а вот он без Стамболова — никак, и старался не обострять, но «придавать себе любезный вид», при этом сохраняя за собой «право на любые перемены в будущем, когда народ лучше узнает и полюбит» его (или, как минимум, до тех пор, пока весь «концерт» и Порта не узаконят его монарший статус). А поскольку тут всё зависело от России, хитрюга Фифи где-то через год после избрания начал прощупывать почву для торговли.

В начале 1889 года, как свидетельствует митрополит Методи (Кусевич), побывавший в империи по церковным делам, его перед отъездом пригласили к князю, и тот tete-a-tete попросил намекнуть серьезным людям в Петербурге, что если Россия пойдет навстречу, он «порвет сразу же и окончательно со Стамболовым и учтет мнение Его Величества по кандидатуре премьера». Впрочем, с иронией пишет владыка, и Стамболов, придя к нему на исповедь, «вместо того просил сообщить русским друзьям, что "если Россия возобновит отношения с Болгарией, омраченные известной персоной, он готов прогнать князя"».

Как ни странно, Гатчина откликнулась — и, как ни странно, на намеки Стамболова. Впрочем, с другой стороны, ничего странного: признание князя означало бы переход Рубикона, после чего Фердинанд получал бы свободу рук, а вот игра с премьером, без предоставления Болгарии преференций, открывала поле для маневра. Так что в октябре 1889 года, выбрав время, когда князь отдыхал в Европе, в Софию по пути в Белград заехал князь Долгорукий — посол в Сербии — и, встретившись с премьером, дал понять, что примирение с Болгарией «через посредничество министра-президента возможно, а через Его Высочество — нет». Стамболов, однако, обошелся с русским дипломатом почти по-хамски, а по возвращении Фердинанда обо