Аркаша втянул голову в плечи. Лицо, покрывшееся смертельной бледностью, обозначило крупные веснушки, собравшиеся на широкой переносице, а на щеках короткие синие черточки лопнувших сосудов.

— Четыре… — ровным голосом произнес полковник, слегка прищурив левый глаз.

Рука приподнялась, а направленный ствол выбрал в центре лба небольшое углубление с продольной морщинкой. Отпали последние сомнения в том, что полковник нажмет на курок.

— Постойте! — выкрикнул Денисов, подавшись вперед. — Не стреляйте!.. Я все скажу.

Как бы нехотя, полковник опустил руку, даже слегка поморщился, выражая некоторое разочарование.

— Говори, только не думай юлить. Не люблю!

На костлявом лице Денисова выступили крупные капли пота. Две струйки уже сбежали по скуластой щеке и повисли на подбородке крупными каплями. Признание давалось нелегко.

— Мы действительно немного повздо — рили…

— Я это уже слышал. Куда они пошли? — нетерпеливо спросил Евдокимов.

— Они пошли к заливу.

— К заливу? Ты чего мне тут «пургу гонишь»? — недоверчиво повысил голос Евдокимов. — Они что, вплавь, что ли, собрались океан переплывать?

— Я не знаю… Но, кажется, у них должна быть какая-то лодка.

— В какое именно место?

— Главным у нас был Прохоров Николай. Он держал связь на воле, а нас в свои планы не посвящал. Мы ему доверяли…

— Я спрашиваю, какое место?! — зарычал полковник.

— Кажется, к бухте Нерченской, — выдержав тяжелый взгляд начальника колонии, проговорил Аркаша.

— Ну, вот видишь, как все просто. — Евдокимов сунул ствол в кобуру. — Да, вот еще что, забыл тебя предупредить, если ты соврал, то пеняй на себя. До суда не доживешь, обещаю! — И, повернувшись к Покровскому, угрюмо помалкивающему, продолжил: — А ты переживал. Ну, чего стоим? По коням! Поехали к бухте Нерченской, это через хребет, а там рукой подать.

Июнь, Юрьевская колония

В промзоне было открыто несколько кустарных цехов, один из которых специализировался на постройке домиков из бруса. Работа велась споро, избушки расходились бойко, как калачи в Пасхальный день, а потому едва ли не половина промышленной зоны отводилась именно на столярные работы и для уже сколоченных срубов, стоявших рядами. Не продавался лишь сруб, выкрашенный в белый цвет и поставленный около запретной зоны, — в нем раздевалась бригада столяров.

Во время авралов работали и в третью смену, так что возвращаться в барак просто не имело смысла, а потому, с разрешения начальника колонии, оставались на ночь в промзоне. Так что основные работы по подкопу проводились ночью, а землю выбрасывали близ земляной насыпи «запретки». Небольшой узкий лаз днем накрывали фанерой, а для пущей убедительности заваливали его тряпьем и досками.

Неприятность произошла на третью неделю, когда уже была прорыта большая часть пути, когда воздух воли буквально щекотал ноздри: в промзоне к Николаю, бригадиру плотников, подошел кряжистый молодой мужик с «погонялом» Фома. Он был из тех самых, о которых говорят «ломом подпоясанный» и с которыми считались даже блатные. Ничьей власти над собой он не признавал, в семью не вступал, был сам по себе. Появление его в промзоне стало для всех неожиданностью, к кустарным цехам Фома отношения не имел, а работа электрика, на которую он подвязался с полгода назад, сводилась в основном к замене перегоревших ламп. Присев рядом на бревно, он не спеша распечатал пачку «Мальборо» и просто предложил:

— Закуривай.

— Поберегу здоровье, — отозвался Николай, настороженно посмотрев на подошедшего Фому.

— Смотри, дело хозяйское, — безразлично пожал тот плечами, — была бы честь оказана, — и, запалив сигарету, сладенько затянулся.

— У тебя дело какое-то или просто так пришел? — угрюмо спросил Николай. — А то сам знаешь, у меня план. Надо мной хозяин.

Фома сделал вид, что не расслышал вопроса, с интересом посматривал на «вертухая», стоявшего на вышке и озиравшегося по сторонам, на огромную черную ворону, вдруг залетевшую на территорию колонии и важно, будто бы барин перед строем, расхаживающую по слежавшейся грязной стружке.

Прошла долгая минута, прежде чем он заговорил, четко выговаривая каждое слово:

— Хорошо здесь у вас. Никто над душой не стоит, руки не выкручивает, вот разве что попка, — кивнул он на «краснопогонника», спрятавшегося в тень крыши, — так он как бы не в счет. Он все о дембеле мечтает, дни считает, когда мамку увидит, водяры нажрется да бабу где-нибудь на сеновале завалит. До дембеля ему недолго, теперь для него каждый час едва ли не с год кажется.

— Послушай, Фома, если у тебя дело какое, так ты говори, не тяни, если нет ничего, я пошел. Сам знаешь, у нас план, не мы его устанавливаем, а хозяин. А он спрашивать умеет.

— Конечно же, хозяин, — охотно согласился Фома и стянул с себя куртку.

На ключицах были наколоты большие звезды, а в центре их нарисован лев с разинутой пастью. Партаки старые, заметно посеревшие от времени, наколотые лет двадцать тому назад, когда из пацанов он был возведен в статус вора. Вот, правда, все последующие годы его судьба напоминала американские горки, то поднимала Фому невероятно вверх, а то вдруг шарахала об землю с самой крутизны. И одна из таких неприятностей случилась три года назад, тогда сходом в Иркутской колонии, где он тянул срок, его лишили воровского статуса и разжаловали в «мужики». Теперь он был «прошляком». О том, что произошло в действительности, никто толком не знал, одни лишь догадки да слухи, сход умел хранить свои тайны не хуже швейцарского банка. Но поговаривали, что он непочтительно отозвался об одном из воров, нередко выступавшем в качестве третейского судьи. Тот проглатывать обиду не пожелал, созвал сход и потребовал прилюдного разбирательства. В результате Фому лишили воровского статуса. Поговаривали, что его даже отхлестали бубновым тузом по лицу за необоснованное обвинение. Но странным было другое — воровские наколки он не затер и не упускал случая, чтобы продемонстрировать их прилюдно. Хотя после серьезного разбирательства обычно дают несколько часов на выведение авторитетных наколок. И совершенно неважно, что в это время ты находишься в мурованной хате, где невозможно не то что вывести наколку, но даже отыскать гвоздя, чтобы ее зацарапать. Решение схода вынесено, и ты должен ее удалить, пусть даже придется рвать кожу зубами. В противном случае последует куда более суровая кара…

С Фомой все произошло как-то иначе, он оголялся по пояс, демонстрируя воровскую принадлежность, и никто ему не тыкал в глаза, почему он не вывел звезды. Если не знать, что общаешься все-таки с «ломом подпоясанным», его можно было бы принять за блатного.

Ох, непростой этот мужик Фома! Что-то с ним не так, что-то он крепко утаивал. Ни с кем не дружил, но никого и не боялся, к нему тоже никто не лез с дружбой, откровенно остерегались даже блатные. Он был «один на льдине», иначе и не скажешь!