Закрыв за ним дверь на два замка и щеколду, Елена Калиниченко поспешно сунула сына в кроватку, предоставив ему реветь, сколько заблагорассудится, сама же побежала к телефону на подзеркальном столике и набрала номер, который давно уже не набирала и по которому ей было сказано больше не звонить.

— Алло! Позовите, пожалуйста, господина Пескова. Скажите, что звонит Калиниченко… Ка-ли-ни-ченко, Елена Калиниченко. Алло, Евгений? Здравствуй, это я, Лена. Я по важному делу. Абрам ничего не передавал для меня?

Тем временем Агеев отправился в Музей русского авангарда. Не моргнув глазом проник сквозь стеклянные грани вестибюля, ненадолго задержался возле образцов современной скульптуры. Козыряя на всех этапах пути удостоверением, проник в служебные комнаты. Николай Алексеевич Будников занимался неслужебным делом: беседовал с братом. По крайней мере, Агееву в первый момент показалось, что эти худощавые, русоволосые, подтянутые мужчины очень похожи друг на друга, правда, один был в очках, а другой без очков. Тот, что в очках (именно он-то и был Будниковым), при виде нового гостя поспешно попрощался с предыдущим, который откланялся со словами: «Ну, до скорого, Коля, как-нибудь на днях срастемся». Когда он проходил мимо Агеева, тот отметил, что вблизи у этих двоих совершенно разные черты лица, но в общем облике есть что-то похожее. Ничего удивительного: мало ли на свете похожих людей!

Сотрудника «Глории» Будников принял радушно и, кажется, собрался опять что-то красочно рассказывать о картинах и скульптурах из собрания Музея русского авангарда. Однако Агеев быстро перевел разговор на интересующую его картину.

— Какую картину? — улыбнулся Николай. — Через мои руки в год, да что там, в неделю, в месяц проходит столько произведений искусства, а вы хотите, чтобы я помнил картину, которую принесли на экспертизу пять лет назад!

Веселость искусствоведа показалась Агееву наигранной. Человеку, конечно, нетрудно забыть, чем он занимался пять лет назад, но профессиональная память у него была отменная, что он продемонстрировал в беседе с предшествующим посетителем, сыпя датами и терминами.

— Вот эта картина, — ткнул он Николаю копию старинной фотографии. — «Степанищев и K°». Неужели и сейчас не вспомнили? Вы делали экспертизу по просьбе вашей знакомой, Елены Калиниченко.

Показалось Агееву или нет, что упоминание имени Калиниченко заставило Будникова вздрогнуть и поморщиться?

— Леночка Калиниченко… Да, сейчас припоминаю. Как же, великолепный натюрморт. Я назвал его: «Натюрморт с желтым хлебом». Ведь это Шерман, несомненный Шерман! Результаты анализа краски и холста также свидетельствовали о подлинности. Я сообщил владельцу, какую ценность для искусства представляет его собственность, но его это не волновало. Он спрашивал только о цене. Я приблизительно оценил натюрморт в двадцать пять тысяч долларов, и владелец его унес. А жаль, отличный экспонат мог бы получиться для музея.

— Николай Алексеевич, — Агеев обязан был спросить, — кому вы рассказывали о картине?

— Никому, — заявил Будников без тени колебания. — Экспертиза была сделана по личной просьбе, в приватном порядке. Если бы владелец пожелал открыть свое полотно миру, я бы ему посодействовал, но он не захотел. К сожалению, лишь немногие владельцы картин склонны идти навстречу тем, кто желал бы увидеть их сокровища. А как будто бы интеллигентный человек!

— Что владелец был убит, — сотрудник «Глории» шел напролом, — вы не знали?

— Узнаю от вас. Какое несчастье! Картина, конечно, пропала?

— Что именно вы называете несчастьем: то, что человека убили, или то, что вывеска пропала?

— И то и другое, но… Жизнь человека кратковременна, а произведение искусства способно жить века. Как музейщик, я в первую очередь подумал о картине. А человек… Ведь он был чужим для меня.

— Вам что-нибудь известно, что после стало с картиной?

— Насколько я знаю, это полотно больше не появлялось ни на выставках, ни в экспозициях.

— Николай Алексеевич, как вы считаете: кто еще, кроме Калиниченко, мог знать о вывеске?

— Знакомые владельца. Другой возможности я не усматриваю.

Агеев напряг мозговые извилины. Повальное сумасшествие по поводу живописи, бушевавшее в стенах агентства «Глория», помимо его желания наградило его кое-какими нужными познаниями.

— Послушайте, господин Будников, а если вы исследовали картину, то есть этот самый натюрморт, то должны были выписать сертификат? Старик, наверное, сам попросил вас об этом? Ведь если он собирался продавать картину, то сертификат ему требовался позарез.

— Ну… да.

— Если не трудно, — со стороны Агеева это было чистым наитием, — не могли бы вы составить списочек всех картин, которым вы подписали сертификаты?

— Вы меня в чем-то подозреваете?

— Ничуть. Возможно, списочек нам пригодится. А возможно, и нет. В любом случае мы вас заранее благодарим.

12

— Ефимия Васильевна! Васильевна! Эй! Ого-го!

Васильевна открывать не спешила, и Грязнов с Турецким воспользовались прежним способом: сиганули через забор. Открытая дверь дома Васильевны зияла. На пороге снова остались отпечатки кроссовок сорок второго размера, запачканных штукатуркой. На полу в коридоре валялись какие-то осколки, обломки, краснела подсыхающая лужа подозрительной липкой жидкости.

— Готово дело, — резюмировал Турецкий. — Пришили старушку.

Грязнов небрезгливо наклонился. Посреди красной жидкости желтели крохотные зернышки.

— Малиновое варенье, — сказал он.

Из чулана донесся шорох. Упорно не желающая откликаться Васильевна снова возводила там баррикаду из хлама, который неизвестная сила разметала по всему коридору. Вот только банки с малиновым вареньем в кладовке уже не окажется.

— Ось, — попыталась оправдать свои действия Васильевна, — прибираюсь трошки.

Штукатурка, которой бабка была осыпана с головы до ног, придавала ей бледность ожившей покойницы. Турецкий и Грязнов синхронно задрали головы. Над ними темнел ободранный потолок чулана.

Трудно передать, что испытал Турецкий, когда уверился, что картина ускользнула от него. Это было больше, чем обычное разочарование в работе следователя. С той минуты, когда он узнал о существовании связи между его снами и содержанием произведений Бруно, жажда добыть или хотя бы увидеть необыкновенную картину стала вопросом не его профессионального престижа, не денег, которые он хотел получить, а личного участия. Родилась уверенность, что стоит ему увидеть нарисованные на холсте ад, печальных девушек и ангела, как кошмары прекратятся, а депрессия исчезнет безо всяких таблеток. Произойдет ли это когда-нибудь?

Наверное, у него было такое страшное лицо, что Васильевна перестала наконец валять дурочку и рассказала все, как было, от начала до конца.

Что там пан Бруно малевал в ее кладовой, на потолке или в другом месте, она на протяжении всех этих лет ведать не ведала. Он в чулан ходить не позволял, а когда закончил, заново его выкрасил. А ей-то что? Васильевна этот самый чулан каждый год белила, пока вдруг целое столпотворение народищу не напало на ее скромный дом. В тот самый день, когда пришел Петро поселять в ее дом Сашу и Славу, заявились к ней какие-то двое…