– Проводить тебя до отеля?

На самом деле сразу в отель они направлялись крайне редко. Весна с каждым днем расцветала все ярче, все пышнее, и покоренный ею древний город с каждым днем становился все прекраснее. Сам воздух постепенно делался другим, все больше теплел, наполнялся какой-то смутной томной негой. Катя и сама не понимала, в чем тут дело – то ли это ветер, прилетавший с Босфора, окутывал город своим свежим влажным дыханием, то ли расцветшие в стамбульских парках, на клумбах и вдоль хайвеев цветы – знаменитые тюльпаны, поражавшие взор сотнями до сих пор невиданных оттенков, пышные роскошные розы, экзотическая мимоза – кружили голову насыщенным букетом своих ароматов. Но, так или иначе, она чувствовала это всем своим существом – это томление, это разлитое в атмосфере неясное обещание чего-то прекрасного, дерзкого в своей откровенности и мучительно нежного. Хотелось вдыхать его полной грудью, пить жадно, не в силах насытиться.

И после долгих часов заключения в душном помещении эта жажда весеннего воздуха становилась только острее. Катя с Эртаном нарочно выбирали самые тихие уголки, самые немноголюдные улочки, чтобы не натолкнуться на ретивых поклонников, бродили по ним часами и говорили, говорили, говорили…

В один из вечеров Катя с Эртаном забрели в пустынный запущенный сквер, расположенный в районе Нишанташе, в укромном уголке возле старинного здания XIX века. Здесь тоже, куда хватало глаз, пестрели разнообразные цветы, наполняя воздух сладкими ароматами. Набегавший временами ветерок доносил отдаленный запах моря – запах бескрайнего простора и дальних странствий. И от всего этого – от чужих, но таких волнующих, таких головокружительных запахов, от черного бездонного неба над городом, от усталости после утомительной, но такой вдохновляющей работы у Кати теснило в груди, и сердце выстукивало в висках какой-то веселый марш.

В тот день они репетировали сцену в психиатрической лечебнице, ту, где к несчастному Иванушке являлся неожиданный ночной гость. И разговор у Кати с Эртаном крутился, конечно же, вокруг этого эпизода и всего, что было с ним связано.

– Но ты только подумай, – взволнованно говорил Эртан. – Ведь ему, Мастеру, выпала такая огромная удача. Он выиграл деньги, большие деньги, позволявшие ему жить безбедно, и полюбил, впервые в жизни. – Он прикрыл глаза и проговорил – по-русски, с этим своим певучим акцентом, от которого давно знакомые слова вдруг приобрели какой-то иной, особенный оттенок: – Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!

– Ты не веришь, что такое возможно? – осторожно спросила Катя.

Почему-то очень важным казалось, чтобы Эртан верил…

– Да нет, нет же, – досадливо замотал головой он. – Я не об этом. Просто подумай – человек встретил прекраснейшую женщину на Земле, полюбил ее всем сердцем, он не испытывает недостатка в деньгах, она не обременена семьей, детьми…

– У Маргариты был муж, – напомнила Катя.

– Ну, муж, да, – закивал Озтюрк. – Это не важно, понимаешь? Не то препятствие, он бы без нее не пропал. Я о другом… Послушай, ведь они могли бы просто жить – вот хоть в этом самом подвальчике на улице… Как это по-русски?

– Арбат, – отозвалась Катя. – Ты бывал на Арбате?

– Нет, – расстроенно признался Эртан. – Там я не был. Но обязательно хочу побывать. Если я приеду в Москву, ты сводишь меня?

– Конечно, – улыбнулась Катя. – Свожу и на Арбат, и на Садовую, в нехорошую квартиру. Тебе там понравится. Так о чем ты все пытаешься мне сказать?

И Эртан снова заговорил, горячо, страстно, и в процессе своего монолога, сам, кажется, того не заметив, схватил Катю за руку и, волнуясь, сжимал ее пальцы.

– Они могли бы просто жить в этом подвальчике на Арбате, любить друг друга, печь картошку в печке, есть ее, пачкая черной шелухой пальцы и губы. Завтракать за овальным столом, слушать шум дождя за окном, нюхать стоящие в вазе пышные розы. Они могли бы жить счастливо, никогда не расставаться. Им ничего не мешало, понимаешь? Но ведь ему обязательно нужно было написать свой роман, он садился работать – даже при ней, тратя на книгу те минуты, что они могли провести вдвоем. И она не возражала, наоборот, сама подгоняла его, заучивала наизусть фразы, которые ей нравились, повторяла их, дожидалась последних слов «пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». А потом этот роман их же и погубил. Так скажи мне, зачем это было нужно? Что за бес подзуживал его, заставляя писать, что за ведьма нашептывала ей, что только так они смогут быть счастливы?

– Постой, – отозвалась Катя, в волнении подавшись вперед, – но ведь книга как раз об этом. О том, сколько гонений, сколько препятствий встречает творческая, необычная, неординарная личность. О том, что человек, несущий свет, несущий истину, – кем бы он ни был, бродячим проповедником Иешуа Га-Ноцри или советским писателем Мастером, и в какие бы времена ни жил – всегда кажется власть предержащим опасным элементом, бунтовщиком, угрожающим их благополучию и благоденствию. Что стоит им столкнуться с чем-то немыслимым, необычным, сильным своей внутренней правотой, а потому опасным, как они тут же принимаются давить его, травить, уничтожать. И никто не поможет такому человеку, все отвернутся – кто из трусости, как несчастный прокуратор Иудеи, кто из равнодушия, кто просто потому, что своя рубашка ближе к телу.

– Это понятно! – Эртан вдруг вскочил со скамейки и принялся мерить широкими шагами узенькую усыпанную гравием аллейку, укрытую от посторонних глаз могучими платанами. – Поверь, я отлично понимаю, почему общество отвергает «иных», почему люди страшатся тех, кто на них не похож, и из страха всячески стремятся их уничтожить. Я знаю это, я к этому готов, и все же… Что-то же заставляет меня снова и снова выходить на сцену, мучиться новой ролью, доводить себя едва не до исступления, но вытаскивать изнутри самое сокровенное, прекрасно зная, что мало кто сможет это оценить. Что-то же заставляет тебя снова и снова переносить на сцену свои мысли, свои чувства, свои страхи, горести и радости. Я же вижу, как горят у тебя глаза на репетициях, я понимаю, что только этим ты и живешь. Не испытывая иллюзий по поводу толпы, которая придет смотреть на твои творения, готовая к тому, что тебя в любой момент могут растоптать. Но почему? Что это за сила, которая волочет нас на эту Голгофу? Божественная она или дьявольская?

Он вдруг резко остановился и, словно кто-то подрубил его под колени, опустился на корточки перед скамейкой, запрокинув голову, заглянул сидевшей Кате в глаза. Кажется, таким она тоже увидела его впервые. Лицо его сейчас показалось ей измученным, истомленным лицом человека, который много мучился, страдал, которого сжигал изнутри какой-то невидимый глазу темный огонь, – с заострившимися чертами, с залегшими под глазами тенями, с нервно кривившимся ртом. И куда только подевался приветливый, учтивый, такой обходительный со всеми любимец турецкой публики? Куда умчался сильный, решительный, лихой наездник стального коня?

У Кати защемило в груди, горло сдавило, и глаза защипало от невыплаканных слез – до того невыносимо было смотреть на подернутое какой-то внутренней, неясной мукой прекрасное лицо. Слова Эртана смутили ее, сбили с толку. Ведь она и сама не раз задавалась этими вопросами. Отчего она так терзалась эти три года? Что за душевный изъян не давал ей просто жить, как живут другие, просыпаться по утрам, завтракать, улыбаться новому дню. Почему ее так неудержимо влекло в театр, где ее, не задумываясь, предали, где все от нее отвернулись? Почему существование без работы, порой выматывающей, лишавшей сна и душевного равновесия, заставлявшей снова и снова пропускать через себя героев – порой подлецов, неврастеников, палачей и жертв, – казалось бессмысленным?