С каждым днем все яснее становилось, что Эртан был рожден именно для того, чтобы быть выдающимся театральным актером, и до сих пор его талант так и не был раскрыт до конца, играл отдельными гранями в киноролях, но ни разу не разворачивался во всю свою мощь. Теперь же на глазах у Кати он поднимался все выше и выше и демонстрировал такую силу и мощь, что у нее в глазах темнело и от восторга, и от какого-то смутного мистического ужаса. Человеку, обыкновенному человеку, пускай невероятно талантливому, такое подвластно быть не могло. Так что же таилось в этом случайно встреченном ею на жизненном пути мужчине? Кто управлял им, кто дергал его за ниточки, бог или дьявол?

Но удивительное в Эртане не ограничивалось только сценой. Кате и в жизни до сих пор не доводилось встречать такого сложного, такого многогранного человека. Прежде всего, он был очень приветлив и доброжелателен к людям. То, что прежде Катя с досады принимала за притворство, за попытку стяжать себе расположение, на деле оказалось искренним вниманием, идущим от души желанием всех ободрить, утешить, сказать что-то приятное. Эртан был подобен солнцу, находящему для каждого хоть маленький, хоть слабый лучик, любого согревающему своим теплом и дарящему свет и жизнь каждому земному созданию. И люди в нем это чувствовали, тянулись к нему, раскрывались. Кате нередко доводилось наблюдать, как, стоило Эртану войти в зал, и все невольно обращали на него взгляды, словно цветы, поворачивающие свои головки к солнцу.

Откуда он черпал столько душевных сил, столько терпения, чтобы выслушивать сердечные тайны Нургуль, давать советы Сереже, внимать очередным байкам из жизни российских актеров в исполнении Носова, стойко сносить восторженные взгляды Мустафы и при этом не раздражаться, не срываться, а в нужный момент подниматься на сцену и выдавать нечто неописуемое, для Кати оставалось загадкой. Сама она уже сотню раз вышла бы из себя, взбесилась от того, что вынуждена тратить время на чьи-то глупые разглагольствования. Эртану же это внимание к людям давалось на удивление легко и, кажется, ничего ему не стоило, шло от чистого сердца.

И в то же время Озтюрка никак нельзя было назвать мягкотелым человеком, слабым, не способным сказать «нет». Как-то раз Кате довелось быть свидетелем его телефонного разговора с агентом, в котором Эртан жестко и решительно отказывался от предлагаемой ему роли в очередном сериале, и ей даже не по себе стало от того, как твердо, уверенно, хоть и не грубо, звучал его голос.

– Нет, я не стану в этом сниматься, – проговорил Эртан в трубку, несколько секунд молчал, выслушивая звучавшие из динамика цветистые заверения, убеждения и уговоры, а затем снова очень отчетливо повторил: – Нет. Исключено. Тема закрыта.

И Катя в очередной раз с изумлением открыла для себя что-то новое в этом человеке. Оказалось, он вполне способен был жестко пресечь ситуацию, которую по каким-то причинам считал для себя неприемлемой. А значит, в тех случаях, когда Эртан проявлял поразительное терпение и понимание, руководили им не бесхребетность, не мягкость характера, а глубинная чуткость и доброта. И это казалось Кате удивительным даром, возможно, таким же редким, как драматический талант Эртана.

После того вечера, когда Озтюрк, лихо затормозив, высадил ее у гостиницы, между ними установились какие-то странные, дружеско-заговорщические отношения. В труппе, понятное дело, ничего об этом случае не знали, однако же ничего такого уж вопиющего в нем не было. Катя отлично понимала, что даже если бы кто-то тогда видел их и после поведал эту историю другим участникам проекта, ничего из ряда вон выходящего не случилось бы. Ну, может, пошутили бы на очередной репетиции про пылких турецких поклонниц, от которых приходится скрываться на железном коне, посмеялись над тем, какой суровая, сдержанная, зажатая Катерина оказалась лихой амазонкой – но и все. Однако они с Эртаном отчего-то чувствовали себя так, будто разделяли некую общую тайну, встречаясь глазами, тайком улыбались друг другу со значением, и внутри у Кати в такие моменты разливалось приятное тепло, а грудь снова начинало теснить острое, будоражащее желание жить.

Случалось, они, не сговариваясь, задерживались в концертном зале после репетиций. Катя, разумеется, не просила Эртана остаться, да и он не спрашивал ее мнения по этому поводу. В какой-то момент она просто поднимала голову от распечаток с мизансценами, в которые по ходу работы вносила очередные изменения, и замечала, что зал опустел, один лишь Эртан сидит на заднем ряду и с улыбкой смотрит на нее. И Катю под его взглядом тут же захлестывало волной жаркой пьянящей радости. Ведь это означало, что они снова будут неспешно брести по улицам вечернего Стамбула (Эртан наденет темные очки в тонкой изящной оправе, чтобы ненароком снова не привлечь внимания фанаток) и разговаривать обо всем на свете. Прежде всего, конечно, о спектакле, о «Мастере и Маргарите», о творчестве Булгакова и о русской литературе вообще. И Эртан в очередной раз удивит ее глубиной своих знаний, силой эмоций, неожиданным взглядом на вроде бы давно всеми решенные вопросы. А еще, возможно, он расскажет ей что-нибудь о своем детстве – о маме, которая была ему самым близким, самым настоящим другом, но, к несчастью, умерла два года назад, чего он так до конца и не пережил, о сестрах, об отце, который любит прикидываться суровым, но на самом деле добрее его нет человека на свете. О том, как в старших классах они с приятелем вдруг надумали создать рок-группу и часами репетировали в гараже, сбивая струнами электрогитар пальцы в кровь. Как после им позволили выступить в небольшом баре, и они с треском провалились: приятель Эртана в самый разгар представления выронил гитару, а сам Эртан от волнения едва не свалился со сцены.

И Катя, сама того не замечая, постепенно все глубже и глубже погружалась в жизнь этого человека, в его судьбу, во все то, что было для него важно и дорого. И вот ей уже начинало казаться, будто они знали друг друга всегда, будто все эти забавные истории из его детства и юности и ей были хорошо известны, будто Эртан был рядом с ней с самого начала, видел ее первые театральные постановки, держал за руку во время жутких последних трех лет… До сих пор она всегда с предубеждением относилась к выражениям «мой человек», «найти своего человека». Казалось, люди, даже близкие, даже закадычные друзья и родственники, в конечном итоге все равно остаются сами по себе. И лишь с Эртаном она впервые всей душой прочувствовала, что это значит, каково это, когда вы заканчиваете друг за другом предложения (пускай даже в голове у вас они звучат на разных языках), когда вы по малейшему изменению голоса, пробежавшей по лицу тени, понимаете, что человек чувствует в эту минуту, что его беспокоит, что печалит, а что радует.

Кате такая близость, такое понимание были в новинку. Ничего подобного она не испытывала даже с мужем, даже в раннем детстве с мамой. Они с Эртаном в самом деле были словно некогда разлученные близнецы, понимавшие друг друга не просто с полуслова – с полувзгляда, с едва заметного взмаха ресницами. Это было удивительно, волнующе, непривычно – и в то же время тревожно.

Кроме того, Катя замечала, что ситуация тревожит не ее одну. Мустафе Килинчу сложившееся положение дел явно было не по сердцу. Катя ведь еще тогда, в ресторане, заметила, что, согласившись выплатить неустойку британскому артисту и тем самым подтвердив выдвижение Эртана на роль Иешуа, продюсер решил для себя, что выплатил своеобразный калым, что Озтюрк теперь принадлежит ему по праву. Катя не знала, как развивались дальше их отношения – с Эртаном они, разумеется, таких вещей в разговоре не касались, но не могла не замечать, какими печальными глазами провожает Озтюрка Мустафа, какое обиженное, даже болезненное выражение временами появляется на его лице. Килинч приезжал на все репетиции, высиживал в зале все сцены, в которых задействован был Эртан, и, как казалось Кате, каждый раз по окончании репетиции надеялся, что Озтюрк уедет с ним. Тому же каждый раз удавалось как-то мягко, не демонстративно ускользнуть – то выйти из зала в шумной компании других актеров, то незаметно исчезнуть еще до окончания репетиции. Мустафа, обнаружив, что его задумка в очередной раз не удалась, тяжко вздыхал, возводил свои красивые темные глаза к потолку, бормотал что-то о людях искусства, тонких натурах, с которыми иметь дело бывает так трудно и в то же время так упоительно, и в конце концов уезжал один. А через несколько минут Эртан вдруг возникал невесть откуда, улыбался Кате чуть смущенно и предлагал: