стихотворения», который сам поэт часто называл «вещными стихами». Скульптурно выстроенная работа, в которой глубоко отразилось влияние Родена, – это алхимическая смесь разных средств. Годы спустя Джон Бэнвилл напишет для журнала «Нью Йорк Ревью оф Букз», что этот радикальный поэтический опыт «был столь же уникальным, как творения Элиота и Паунда».

С наступлением зимы у Рильке закончились идеи. Бессловные дни сменялись месяцами, но так «ничего и не происходило», писал он. Роден и дальше проходился по его жизненному пути, как бурный поток, оставляя позади людей и будничные события, «словно пересохшее русло, где больше не пролегает его путь». Но вопреки воле поэта и желанию «держаться одного русла и налиться силой», творчество Рильке растекалось множеством бессмысленных ручейков.

Был ли он слишком слаб? Слишком ли велико было его желание? Когда-то он верил, что, укоренившись глубоко в землю домом и семьей, он научится «лучше наблюдать, лучше осязать, лучше осознавать». Но хоть жизнь и сделалась более определенной, но так и осталась «жизнью вовне», говорил поэт. Никоим образом не принесло это изменений в его существование, ведь он «столь страстно мечтал стать настоящим среди настоящего».

Той осенью, когда Рильке писал «Пантеру», курсант военного училища австриец Франц Ксавер Каппус девятнадцати лет от роду сидел под сенью столетнего каштана и читал сборник стихов. Каппус учился в училище Святого Пельтена, но за военной формой скрывался талантливый писатель. Когда он услышал о совершенно новом поэте, который осовременил немецкий романтизм, тут же взял последний его сборник «Мне на праздник» и устроился с ним в траве.

Рильке бунтовал против традиций романтизма, но, наполняя страницы ангелами, святыми и богами, он, хоть и признавал всю мощь религиозных символов, но при этом наделал их светскостью. В одном стихе персонаж Христа спал с продажными женщинами и жаловался, что Мария Магдалена не смогла от него зачать. Такая непочтительность сделала поэта кумиром молодежи. Австрийский писатель Стефан Цвейг вспоминает, как вместе с одноклассниками на уроках переписывал Рильке и Ницше в тетради, пока учитель читал «устаревшие лекции» о Фридрихе Шиллере.

Нетрудно представить, в какое восхищение пришел Каппус, всего двумя годами младше Цвейга, когда впервые прочел недружелюбные стихи Рильке. В тот день книга так увлекла ученика, что он не заметил, как подошел любимый учитель Франц Горачек. Профессор отнял у Каппуса книгу и взглянул на обложку: «Стихи Райнера Марии Рильке»? Он пролистал книгу, пробежал взглядом по строчкам, провел пальцем по отметкам на краях. Затем покачал головой и сказал: «Значит, наш ученик Рене Рильке стал поэтом».

Горачек рассказал, что пятнадцать лет назад служил капелланом в училище Святого Пельтена, когда здесь учился бледный болезненный мальчик. Он описал Рильке как «тихого, серьезного, весьма одаренного юношу, который держался крайне замкнуто». Он «терпеливо продержался» четыре младших класса в училище, но перейти в средние классы не успел – родители забрали его из училища, и с тех пор Горачек ничего о нем не слышал.

Конечно, Каппус невольно стал проводить параллели между собственной жизнью и судьбой Рильке. Оба попали в военное училище из восточно-славянских городов – Рильке из Праги, а Каппус из румынского города Тимишоара. Оба стояли на пороге военного будущего, что «в корне противоречило» самой природе юношей, как говорил Каппус. Оба ходили по одной земле, носили одинаковую форму и мечтали об одном, и, размышляя об этом, Каппус решился написать Рильке, в ком «надеялся найти понимание – из всех лишь в нем одном». Он упомянул общего знакомого Горачека и вложил в письмо несколько собственных стихов с просьбой их оценить.

Жизненные обстоятельства того времени не позволяли Рильке дать хороший совет о будущем. В декабре он закончил монографию о Родене, но крошечная плата никак не изменила бедственного положения. Не хватало средств даже, чтобы рассылать копии своих книг друзьям: «Я не могу их купить», – признавался он тогда. Стремительно таяли и гонорары за предыдущие работы.

Рильке и Вестхоф провели рождественские каникулы в Париже, но тосковали по друзьям и родным, оставшимся в другой стране. Поэт написал Отто Модерзону письмо с новогодними поздравлениями, желая сгладить разлад со старым другом. Он жаловался на Париж такими словами: «…здесь много прекрасного, но даже сияющая вечность этих чудес едва ли вознаграждает страдания от жестоких смятенных улиц и чудовищных садов, людей и вещей». И убеждал Модерзона «держаться своей страны!» Единственное приятное впечатление от Парижа, по мнению поэта, – это Роден. «Время обтекает его, и так он работает день за днем всю свою долгую жизнь, будто нерушимо, незыблемо и почти безымянно».

Модерзон не нуждался в увещеваниях.

«Этот дикий кошмарный город пришелся тебе не по вкусу – охотно верю, – писал он в ответ. Для Модерзона города были рассадниками болезненного эгоизма, ницшеанства и модернизма. – Во всем свете не сыщется ничего милее, чем мирная строгость деревни. Я не вынес бы жизни в таком городе – я бы взглянул на искусство, которое там хранится, насладился им и вновь вернулся к тишине и спокойствию».

Однако в отличие от Модерзона, который любил вечерами полеживать на диване с трубкой в зубах, его жена все еще с любознательностью интересовалась дальними местами. Пауле Беккер было двадцать пять, и юность не позволяла ей сдаться и превратиться в отяжелевшую сельскую женщину, удрученную и «согнутую сохой», как писал Рильке. Однообразие деревенской жизни и рожденные в ней скучные пейзажи притупляли чувства. После поездки в Париж вместе с Вестхоф три года назад, немецкие художники казались Беккер смиренными по сравнению с французскими. В Париже творили будто бы без оглядки на всеобщее одобрение. Стоило подумать о возвращении в этот город, сердце билось чаще.

Теперь, когда отношения с четой Рильке налаживались, Беккер увидела для себя возможность. Модерзон не желал отпускать жену одну. Но, помня, с какой жертвенностью она посещала ненавистную кулинарную школу, он согласился отпустить ее в феврале 1903 года.

Беккер с трудом сдерживала восторги, когда садилась на поезд до Парижа незадолго до своего двадцать шестого дня рождения. Она воображала, что подхватит свою прежнюю парижскую жизнь: каждый день художественные выставки, шампанское и философские беседы с Вестхоф, а по субботам – долгие прогулки за городом. Беккер остановилась в той же маленькой гостиничной комнатке, которую подруги снимали во время учебы.

Как только Рильке и Вестхоф освободились, Беккер вечером помчалась к ним в Латинский квартал, едва ли не повизгивая от щенячьего восторга. Она поведала хозяевам ворпсведские сплетни, но Рильке и Вестхоф остались безучастны, словно были выше жизни маленького городка. В их поведении не было грубости, но было