кое-что похуже. Деланное радушие. Ни теплоты, ни близости, и, что еще хуже, никакого счастья. Супруги только и жаловались на нехватку денег и переутомление. Беккер убеждала их отдохнуть и на денек съездить в деревню, но они категорически отказались, предпочитая работу.

На следующий же день Беккер написала мужу о «горделивом унынии» супругов. «Призыв Родена “трудиться, неустанно трудиться” они восприняли слишком буквально – они не выбираются за город по воскресеньям и больше вовсе не наслаждаются жизнью».

Поэт без умолку болтал о Родене и посвященной ему монографии, но Беккер виделось в этом плохо скрытое честолюбие. «Пламя Рильке постепенно затухает, но маленький огонек желает вновь вспыхнуть от света великих умов Европы: Толстого, Мутера, ворпсведсцев, Родена и нового друга – Сулоаги», – писала Паула мужу. Последние работы ее подруги, изображения разрозненных частей тела, слишком явно напоминали Родена. «Посмотрим, как она поступит, чтобы не стать его меньшей копией».

И все же одержимость Рильке великим скульптором оказалась полезна для Паулы – открыла двери для знакомства с мэтром. Каждое воскресенье скульптор устраивал в своей мастерской день открытых дверей для друзей и других художников. Поэт написал записку, в которой назвал Беккер «женой весьма талантливого художника» (та заметила «оскорбительное замечание»), и таким образом обеспечил ей свободный вход.

Когда в следующие выходные Паула прибыла в студию, там уже собралась целая толпа. Девушка замешкалась на пороге, не решаясь подойти к скульптору и отдать рекомендательную записку. Наконец она собралась с духом, нерешительно приблизилась к Родену и протянула листок. Но скульптор даже не взглянул на него, кивком пригласив ее войти.

Оказавшись в мастерской, Паула могла свободно и подолгу разглядывать скульптуры. Не каждая работа находила отклик в ее душе, но вместе творения обладали такой силой, что она немедленно поверила замыслам скульптора.

«Его не волнует одобрение публики», – думала она.

Перед уходом она осмелилась и попросила дозволения посетить мастерскую в Мёдоне. Удивительно, но отказа не последовало: жду в будущее воскресенье.

В следующие выходные Беккер поездом прибыла в Мёдон, но скульптор оказался занят, однако помощник передал его разрешение свободно изучать имение. Беккер отправилась на прогулку и посетила павильон, в котором уже однажды бывала на Всемирной выставке, – теперь она поняла, как глубоко в этих работах отразилось поклонение Мастера природе.

Чуть позже пришел и сам Роден и пригласил Беккер в мастерскую. Он достал несколько стопок рисунков, и Паулу поразило, что Мастер всегда начинает с простых карандашных набросков, которые затем щедро окрашивает акварелью. Яркие дикие цвета не вязались с мягкостью скульптора.

Вскоре Роден вновь завел любимую тему: «Работа, – сказал он, – вот, где я нахожу удовольствие».

Те же речи в устах Рильке неимоверно раздражали Беккер, но каждое слово Родена пьянило. Девушка поверила, что скульптор действительно живет своей работой – доказательства притаились в каждом уголке мастерской. Рильке же, который мог похвастаться только парочкой посредственных книжонок и при этом постоянно жаловался на всё, просто цитировал слова скульптора.

Беккер написала мужу и велела немедленно приехать в Париж, поближе к Родену. «Это правда: все, что есть необычайного в искусстве, есть в Родене».

Однако радостное возбуждение покидало ее, стоило прикоснуться к заразному убожеству супругов Рильке. Сначала Беккер стремилась спасти свою поездку и подстраивалась под интересы друзей. Однажды вместо пикника за городом она отправилась вместе с ними на выставку японских художников, где впервые увидела тягучие, будто написанные детской рукой линии. Но в марте Рильке вновь слег с третьей подряд лихорадкой. Беккер принесла к постели больного тюльпаны, а затем заявила Модерзону, что «не в силах больше терпеть» поэта. Она поцеловала обручальное кольцо и решила прервать свое пребывание в Париже.

В ожидании поезда на Ворпсведе Беккер писала мужу, что Вестхоф пойдет на пользу, если Рильке уедет на некоторое время. Клара получала все больше заказов на бюсты, а брюзжание мужа явно тянет ее книзу.

В то время Рильке разделял мнение Беккер о себе. С окончанием монографии о Родене он вновь обеспокоился, где добыть средства для существования и вдохновение (если оно вообще будет) для новой книги. «Я совсем не могу писать – осознание, что от моего творчества зависит хлеб насущный, и вовсе лишает меня сил работать, – писал Рильке той весной шведскому психологу Эллен Кей, своей подруге и покровительнице. – Я жду звона в тишине, но на призыв силой он не явится».

Стол поэта опустел, не считая пары не отвеченных писем. Наконец в феврале 1903 года Рильке сел за ответ ученику военного училища, которое сам посещал в детстве. Поэт не знал юношу по имени Франц Ксавер Каппус, но с радостью получил вести о профессоре Горачеке. Учитель всегда нравился Рильке, поскольку единственный из всех преподавателей не был военным.

«Дорогой друг, я лишь недавно получил Ваше письмо. Благодарю за Ваше глубокое и любезное доверие», – выводил Рильке черными чернилами своим витиеватым каллиграфическим почерком.

Каппус уже отчаялся получить ответ, когда пришел конверт с голубой печатью и парижской маркой. Адрес был написан «прекрасным, четким и уверенным почерком», заметил Каппус. Письмо приятно оттягивало руку. В ответ на две страницы письма Рильке исписал восемь. Он помнил, с каким волнением ждал нового звона творческого колокола, и посоветовал юному поэту хорошенько обдумать, справится ли он с тяжелой ношей творческой жизни.

«Какая причина побуждает писать? Глубоко ли проросли в сердце ее корни?» – рассуждал Рильке. Спроси себя: «Умру ли я, если не смогу писать? И в самый тихий час ночи спроси себя вот что: должен ли я писать? Если сердце ясно скажет “должен”, значит, строй свою жизнь ради этого долга, но будь готов отдать ему все силы, ибо искусство – это не выбор, а вечное стремление души».

Рильке не стал судить стихи Каппуса, сказал лишь, что они лишены ясного голоса и «еще не обрели независимость». Он просил юношу больше не посылать их издателям и критикам, в том числе и самому Рильке. Так он получит лишь внешнее признание, а поэтические заветы идут изнутри. Кроме того, критика дальше всего от искусства, считал Рильке, а суждения «по большому счету сводятся к довольным, но неверным толкованиям».

Письмо Рильке побудило Каппуса немедленно сесть за ответ. Не известно, что он написал, поскольку его письма не публиковались, но известно, что за пять лет поэты обменялись примерно двадцатью письмами. Также известно, что Каппус считал блуждающие размышления Рильке об одиночестве, искусстве и любви очень трогательными, глубоко чувственными, и предсказал, что письмам найдут отклик «в растущих и развивающихся душах сегодня и завтра». Вскоре после смерти