его авторства, – писал Тобиас А. Райт в 1918 году во вступительной статье к собранию сочинений поэта, – не дает столь полного представления о мировоззрении Рильке в Жизни и Искусстве, как сравнительно небольшая монография об Огюсте Родене».

Практически в каждой критической статье о книге «Огюст Роден» отмечается восторженное отношение Рильке к скульптору: здесь и «восхищение», и «излишняя привязанность», и «сплошная чувствительность», и «восхваление».

«Это стихи в прозе. Степенный читатель увидит избыточность и напыщенность, но поэзия всегда строится на чрезмерности», – писала одна австрийская газета.

Рильке попросил жену лично передать Родену один экземпляр и письмо, где выразил сожаление, что наставник не может читать по-немецки. И клятвенно пообещал, что не в последний раз пишет о скульпторе.

«С этой тоненькой книгой Ваше творчество не покинет моих мыслей, – писал Рильке. – Отныне и навсегда я обязуюсь запечатлеть Ваше искусство в каждом своем творении, в каждой книге, которую осмелюсь закончить».

Поэт также сознался, что не может сосредоточиться с тех пор, как покинул Париж, и порой читает о Родене, чтоб «в шуме моря и ветра услышать голос» скульптора. Получив книгу и письмо, Роден ответил короткой запиской: «Премного благодарен за книгу, полученную от мадам Рильке». И выразил надежду, что монографию однажды переведут на французский.

После этого связь между скульптором и поэтом оборвалась.

С Тирренского моря надвигался шторм, и Рильке почувствовал знакомое беспокойство. День за днем погода повергала городок в «смятение и неистовство», небо затянулось серой пеленой. Поэт укрылся в своей гостиничной комнате и за одну уединенную неделю закончил третью часть «Часослова». Парижский смог и бетон окрасили тридцать два стиха под общим названием «О бедности и смерти» в темные оттенки, которые разительно отличались от идиллических ворпсведских настроений предыдущих двух частей.

В этой книге Рильке признал перемены в себе. Он возносит мольбу небу и призывает камень, под которым боялся погибнуть в детских кошмарах, но теперь это связано с невыносимым желанием обрести наставника:

Дай мне стеречь Твои просторы,

стоять и слушать камень Твой.

Многие стихи наполнены верой, что высшая сила способна выдавить творчество из поэта, как выдавливают сок из зерна, но таким переменам поэт радовался:

зато есть – Ты! – я в сумраке Твоём! —

простри же длань, свершись на мне рукою

Творческие излияния опустошили Рильке. Оконченная книга не возродила его, а лишила смысла жизни. В мае поэт вернулся в Париж, но не успел взяться за новую работу, как тут же вновь заболел. Рильке не работал, закончились заказы и у Вестхоф, и паре нечем стало платить за парижское жилье. И когда Генрих Фогелер пригласил супругов вернуться в Ворпсведе, они обреченно согласились. Пока Вестхоф готовила свою мастерскую к переезду, Рильке лежал в кровати и страдал о потере одиночества, которая неизбежно последует за возвращением в коммуну. Но потом решил, что переезд поможет сблизиться с Лу Андреас-Саломе. Два с половиной года он не позволял себе писать подруге, отношения с которой охладели после объявления о помолвке с Вестхоф. Но сейчас ему больше, чем когда-либо, требовалась помощь Лу. Вспомнив предостережение, написанное на обороте «последнего письма», Рильке решил, что «самый кошмарный час» настал.

В июне перед отъездом из Парижа поэт написал бывшей любовнице письмо. «Неделями я мечтал написать письмо, но не смел из страха поспешности», – признавался в нем Рильке. Теперь он возвращался в Германию и молил Андреас-Саломе увидеться хотя бы раз. Она перебралась в предместье Гёттингена, университетского городка на севере, где муж Лу получил должность профессора.

Андреас-Саломе получила письмо поэта вместе с экземпляром монографии, будучи уже, как сама шутила, «сельской женщиной» с собакой и курятником. Она жила в буковой долине у подножья лесистых гор. За чтение Лу взялась неспешно, но день за днем все больше увлекалась. В конце концов она поняла, что книга не столько возносила хвальбы скульптору, сколько отображала его творческое мировоззрение. Такое достижение, которое наверняка требовало «смены духовных установок», затмило всякое прошлое раздражение.

Через пару дней Рильке получил ответ; как только он развернул письмо и увидел прямой каллиграфический почерк, похожий на его собственный, напряжение мгновенно отступило. Андреас-Саломе открыто признавалась, что книга буквально вышибла из нее дух.

«Ты отдался противоположности, тому, что тебя дополняет, примеру для подражания, который давно искал, – так люди отдаются браку, – не знаю, как иначе выразить свои мысли… эта книга похожа на обручение… на священный разговор… принятие того, чем еще не был, но таинственным образом стал», – писала она. «Вне всякого сомнения», книга стала самым выдающимся творением поэта на этот момент. «Отныне я буду твоей опорой», – обещала Лу.

У Рильке задрожали руки. Он не знал, с чего начать ответ, ведь столько всего хотелось рассказать.

«Не стану жаловаться, – пообещал поэт, но солгал, не в силах удержать поток боли и горечи. Он рассказал бывшей любовнице о трех приступах болезни, которые пережил зимой, о парижской пытке и отсутствии вдохновения и добавил: – Мне больше не к кому обратиться за советом, кроме тебя, – лишь ты одна знаешь меня настоящего».

«Два старых бумагомараки» вновь как ни в чем не бывало стали обмениваться письмами. Рильке рассказывал, что до сих пор не изгнал многие свои юношеские страхи. Порой жизни других людей настолько захватывали его, что он боялся – не сотрется ли граница между чужим и своим. Чужие страдания затапливали разум, как чернила просачиваются сквозь бумагу. Может, его вовсе и не существует? Вероятно, так и есть, однажды решил поэт и написал Андреас-Саломе: «Во мне нет ничего настоящего».

Рильке рассказал об одном болезненном событии, случившемся в Париже. Однажды по пути в библиотеку он оказался позади дерганого мужчины, чье поведение доктор Шарко называл бы «пляской святого Вита». Мужчина то дергал плечами, то кивал, то мотал головой. Двигался он отрывистыми прыжками и скачками. Рильке с любопытством наблюдал за ним и вдруг почувствовал, будто зрительно переместился в его тело. Он видел, как в мышцах собирается напряжение и нарастает до неизбежных спазмов. И тут же в теле поэта произошли сходные изменения, будто, наблюдая, он подхватил ту же болезнь. Против воли он следовал за мужчиной по улице, его «тянул страх человека, [который] неотделимый более от моего собственного».

Описание этого случая растянулось на несколько страниц письма, а завершился эпизод замечанием поэта, что памятный день вообще обернулся полным провалом. До библиотеки он так и не дошел – кому захочется читать после такого потрясения?

«Меня затопил, истощил чужой страх, который будто вытянул