отдам жизнь и увидите, не вынесу её из этой работы, положу на алтарь родины… но не хочу осквернять себя и не хочу, чтобы другие пятнали себя…

Месть! Вы думаете, что я не помню всех наших мучеников, начиная от Рейтана до Люкасиньского? Вы думаете, что не помню, сколько детей похитили у Польши, чтобы из них понаделать обезьян, сколько хлестали нас оскорблениями, сколько выпили желчи, слёз… и полыни!! Ты мстишь за брата и сестру, я – за весь народ, за тысячи, за миллионы, но хочу быть достойным тех, за смерть которых отомстит – моя смерть.

– Почему же смерть? – прервал его Генрик. – Мы должны обязательно погибнуть?

– Погибнем, погибнем все, – охваченный вещим духом, воскликнул Сераковский, – не уйдёт из нас не один, будьте в этом уверены; но мы умираем чистыми, великими и наша кровь не будет пролита напрасно… Пусть из наших костей, из памяти, окружённой ореолом, восстанут мстители… Будьте уверены, что России не так будет нужна наша смерть, как пятно на нас… что извлекут ложь… чтобы нас ею оплёвывать… С нечистыми руками, – добавил он, – нельзя идти к алтарю; давайте вспомним, что мы священники религии, привязанности к родине и свободе, что мы – жертвы человечества… что мы должны быть – святыми.

Книпхузен что-то пел, крутя папиросу; это смахивало на песенку Гейне… которую не помню; другие шептались между собой, смотря на энтузиазм, с каким он говорил…

– Из этого следует, – сказал барон, окончив песенку, – что вы будете принадлежать к военному ведомству, а от полиции, внутренних дел, революции и т. п. стоять будете далеко…

– Только снова не оставьте меня в стороне, потому что не хочу быть в безопасности, – сказал Сигизмунд медленней.

– Ты принадлежишь перу… – добросил один.

– Прошу прощения, рука просит саблю… но не прикоснётся к стилету…

На этом разговор окончился; видимо, смущённые Сигизмундом, товарищи умолкли, а Книпхузен сказал Наумову:

– Скройся на несколько дней, твоя любимая Наталья Алексеевна, должно быть, выслала за тобой всю полицию Варшавы.

– Да… пусть ищут Наумова, которого не знают… найдут теперь Станислава Навроцкого, который Богу обязан духом. В кружке знают меня, как самого добродушного из земледельцев… прибывшего за спиртным.

* * *

С таким послушным и непонимающим народом имеет дело деспотизм, что обращает им, как хочет; кто бы ожидал, что Польская война послужит ему для свержения влияния Герцена и Долгорукова? Для утраты популярности Головиных и Блюхеров и всей той опасной заграничной пропаганды?

Кто бы мог подумать, что правительство так сумеет довести до фанатизма весь народ, так далеко его завести, чтобы он дошёл даже до апофеоза Муравьёва, до апологии ссылки, виселиц, экспроприации, добычи под пером Каткова?

Сразу в начале революции был разработан план того, как открыть ворота фанатичному патриотизму, и с первым колебанием этого маятника, который так широко должен был разрушить, разбились все противостоящие, тайные работы заговорщиков.

Россия, словно чувствовала, откуда должна вырасти опасность, сдала офицеров охране простых солдат, и как царь, следуя отцовым идеям, опирался на народ, чтобы не нуждаться в дворянстве, так тут начали льстить солдатам, дабы начальников сделать бессильными.

Солдат, почувствовав себя сильнее, потому что ему уменьшили палки и долили водки, сразу понял всю свою важность, слушал ещё генералов, но низших офицеров уже имел в своей власти и обращать на них внимание совсем не думал. На всём протяжении войны офицеры были лишены власти, несколько из них даже пало от солдат, а примеры непослушания были ежедневными.

Пьяные солдаты не раз разбалтывали приказы, которые получали очень ясно и отчётливо. Только те из командиров, которые шли на грабёж и зверства, сохранили какую-то власть; малейшее послабление полякам делало их подозрительными.

Наумов вместе с другими своими товарищами легко и заранее заметил, чем это пахнет; предотвращая это, печатали и разбрасывали понемногу разные речи и прокламации в армию, но солдаты поначалу относили их старшим. Получали за это по рублю и освобождались от власти офицеров.

Таким образом, деятельность комитета Офицеров поляков и русских, лучше расположенных, сразу в начале была парализована, ограничена в очень щуплых рамках и должна была вестись с невероятной осторожностью. Наумов, который горел лихорадкой работы, должен был приняться за Другую.

Этот человек на протяжении относительно короткого отрезка времени изменился до неузнаваемости. Остались в нём некоторые понятия из прошлой жизни, но цель его изменилась.

Прежние его мечты крутились в щуплом кружке возможных последствий не слишком ревностной и текущей руслом формального заговора службе, мечтал о погонах полковника, может, на старость, о какой-нибудь Наталье Алексеевне рядом с собой в карете, командование полком и на лето нанятой даче.

Теперь, теперь, когда его вдохновлял польский дух, он видел перед собой смерть, мученичество, но громкое имя, но славную память, могилу где-то в неосвящённом поле… и тайную слезу, что должна была её покропить.

Он умел подняться даже до зависти к смерти Кубы, а его любовь к Магде, очищенная самопожертвованием для родины, была идеально чистой и небесной святости. С угрозой смерти, неустанно висящей над головой, Станислав прожил в тех тесных комнатках на Жабьей улице самые счастливые часы своей своей жизни. Этот дом, как каждый польский, который пожертвовал одного из своих детей стране, был со времени жертвы готов на всякие иные. Ничего так не поднимает духа, как мученичество. Быльские, всегда добрые поляки, стали теперь самыми ревностными сторонниками народного дела; выставленные на преследование, терпели его молча, но они были только новым стимулом к новым работам.

Русские не знают, сколько они дали нам и сделали патриотов, сколько добрых поляков мы имеем по их милости, сколько обратили равнодушных, разогрели замёрзших, боязливым добавили смелости.

Мы все знаем и знали множество людей, которые для дела страны были в наших глазах совсем потерянными; сегодня не только они, но их семьи, но поколения, к которым переходят сегодняшние традиции, стали самыми лучшими поляками… В минуты, когда мы это пишем, Сибирь переделывает нас на великой машине мученичества, застывшие остатки людей становятся добрыми сынами страны.

Только нечестивые дают себя сломить болью и преследованием, более благородные поднимаются под гнётом. Для польской природы мягкость и снисходительность были очень опасны; именно их на нас не использовали, благодарение Богу; нас бичевали, чтобы мы впали в ярость. Это такая беспрекословная истина, что при разделе страны, на позорной памяти Гродненском сейме при посольстве Северсовского, за исключением нескольких людей, все безумствовали и развлекались – а великий дух наших дней воспитала тирания России.

Начинался январь великой памяти 1863 года, революция приближалась спешными шагами, толкали к ней