несколько вытянули ноги, а остальные, что вбежали в корчму, забаррикодировались и давай защищаться. Этот офицер, которому нечего было сказать бился мужественно, как простой солдат, но когда мы подпалили корчму, всё это сдалось и вот я невольника привёл.

– Могу подтвердить рапорт, – сказал Книпхузн, усмехаясь. – Но что теперь думаете со мной делать?

Наумов молчал, Боциан крутил длинный ус.

– Пане полковник, – сказал он, – если бы это была войны людей с людьми, мы бы это как-нибудь по-людски решили, но мы должны помнить, что они вешают наших офицеров, добивают солдат, что не прощают раненых. По моему мнению этому господину положена верёвка.

Книпхузен, хотя это слышал, остался равнодушен; ему развязали руки и он, вытерев кровь и пот с лица, с хладнокровием закурил сигару…

– Слушай, – сказал он Наумову, – что должно быть, то будет; ежели у тебя есть водка, прикажи мне дать рюмочку.

Боциан, в котором это равнодушие к смерти пробудило некое уважение, подал ему свою фляжку. Барон отхлебнул, вытер губы и, отдавая её ему, приложил руку к шапке.

– Дорогой брат, – сказал полковник Свобода, – с другими пленными мы поступаем так, как решит наш общий совет, на этот раз прошу сохранить жизнь этому человеку, который спас мою. Я давно его знаю, мы служили в одном полку, недавно моя судьба была в его руках, я плачу долг и отпускаю его на свободу. Ты мне дашь только слово, капитан, что против нас сражаться не будешь.

– Дам слово, и более того – сдержу его. Бог воздаст, приятель.

Потом он снял шапку, поклонился вокруг и добавил:

– Прошу прощения, господа, за невежливость Наумова, который лишает вас удовольствия видеть меня на ветке. Ежели будете так биться, как сегодня, то это вскоре окупится. Позвольте мне только добавить, что вам и всем народам желаю свободы.

Он поклонился, а один из ветеранов по знаку полковника отдал ему его окровавленную саблю. После короткого совещания, приказав готовиться к походу, Наумов, сейчас называемый полковником Свободой, пригласил пленника на свой скромный завтрак и, выпив чай, почти молча, когда полковой секретарь готовил письмо свободного проезда для Книпхузена, они вместе пошли пройтись по стёжке краем леса.

– Как это случилось, – спросил Наумов, – что ты, один из самых горячих революционеров, позволил себе отречься для борьбы с нами?

– Ты слишком честный, чтобы понять, – сказал барон, – вспомни о нашем первом разговоре, когда мы ещё были на квартире в Лифляндии? Позже загорелась у меня голова к вашей революции, от скуки, но признаюсь тебе, что я недолго в это играл. Достигнув глубины, я убедился, что из этого великих вещей не будет. Вы слабы, вас горсть благородных сорвиголов; вспомните 1812 год, когда Россию возбудили фанатизмом против Наполеона и союзной Европы, также сегодня двигают её и убивают вас дичью, варварство которой пугает свет. Вы заблуждаетесь, какие-то надежды возлагая на Австрию, заблуждаетесь, веря во Францию, заблуждаетесь, думая, что Англия пойдёт с ней вместе, но хуже всего вас обманывает незнание собственных сил, вы слабы, окружены неприятелями и приговорены на уничтожение.

– Тихо, – сказал Наумов, – ты не знаешь народа и той силы духа, что его оживляет!

– А ты не знаешь, – сказал Наумов, – что может Россия, когда царь кивнёт. Думаешь, что её что-нибудь остановит? Что будут какие-нибудь границы, что она уважает какие-нибудь законы? Самый высокий дух не защитит вас от гибели. История сделает вас святыми, но Россия не поколеблется быть палачом.

– Я всё это понимаю, – проговорил Наумов, – однако же думаю, что русские при всём усердии правительства не дадут привлечь себя к этой борьбе. Одно дело – защищать родину и свободы, а совсем другое – преследовать и мучить!

– Не забывай, – добавил барон, – что войско охотно пойдёт ради добычи, что народ возбудят религиозным фанатизмом, что в непросвещённом государстве управлять страстями легче всего.

Наумов вздохнул.

– Будь что будет, – сказал он, – мы будем последним народом, который бился в Европе за свободу, а если нам дадут погибнуть, упадёт с нами дело свободы народов.

– Упадёт, – отпарировал барон, – нет сомнения, что упадёт, но дело поднимется, а вы – никогда. Ещё теперь, – добавил он, – вы живёте в опьянении, сила которого исчерпается, вскоре не хватит вам оружия, денег, людей, а наконец отваги и насточивости.

– Значит, ты оставляешь дело потому, что видишь его заранее погибшим? Я предпочитаю умереть вместе.

– Жизнь, – отвечал барон, – вещь для меня довольно нейтральная, но скажу тебе, что жертвовать ею безо всякой выгоды для кого-либо не могу.

– Для идеи? – спросил Наумов.

– Я не думаю, что это принесло бы пользу идее, если бы барон Книп фон Книпхузен был за неё повешен, застрелен или убит. Поэтому я постановил отстраниться от всех заговоров, податься на Кавказ и искать в глазах красивых грузинок нового отвлечения.

– Если бы так все себе говорили, – отпарировал с живостью Свобода, – мир был бы осуждён на вечную неволю.

– Брат мой, – ответил барон, заканчивая разговор, – я скажу тебе одну вещь, а потом думай, что хочешь. Польша, желая освободиться, в Варшаве и Польше должна была сохранять спокойствие и не подавать признака жизни; простой здравый смысл это диктовал. Мощь России нужно было подкапывать в её сердце. Следовало создавать заговоры с раскольниками, распространять образование и более либеральный дух среди солдат и в войске, нужно было разгорячить Матушку Россию и хохлов, поджигать Кавказ, подстрекать Финляндию, а самим не двигаться.

Но это требовало и более крупных, чем вы, политиков, и гораздо более испорченных людей. Вы – благородное племя, что открывает беззащитную грудь, думая, что этот дикий враг упадёт на колени перед вашим героизмом. Нет! Он в эту грудь ударит, издевательски насмехаясь…

Сказав это, Книпхузен взял новую сигару и сказал Наумову тише:

– Отбрось и ты эту напрасную жертву, беги за границу, потому что, если тебя сцапают, никто тебя не освободит, как ты меня. Если бы тебе понадобились деньги, у меня есть чем поделиться с тобой, потому что твои солдаты такие глупцы, что не заглянули ко мне в карманы.

– Благодарю тебя, – сказал Наумов, – ничего мне не нужно, а бороться буду, пока только борьба будет возможна, потом – что Бог даст.

* * *

Наумов возвращался с бароном к лагерю, чтобы отправить его оттуда, когда двое солдат переступили ему дорогу, ведя за собой на верёвке оборванного и связанного офицера. Этот другой пленник имел очень неприметную мину, был маленький, хоть плечистый, с кривыми ногами, короткой шеей, головой, обросшей твёрдой щетиной, маленькими глазками, глубоко сидящими подо лбом, широким расплющенным носом и выдающимися губами, которые имели