с другими выйти в поле. Он не хотел дольше оставаться в городе и дать себя схватить где-нибудь в углу.

Молодёжь, убегяющая от набора, уже начинала выходить из Варшавы; она требовала командиров, а Наумов, как офицер, был назначен уже к первому формирующемуся отряду. Этот вечер ускорил уход, он решил следующей ночью выехать. А когда Магда опомнилась, он тихонько шепнул:

– Вместо того чтобы попрощаться завтра, нам нужно попрощаться уже сегодня, не могу дольше оставаться в Варшаве; может, не смогу уже прийти к вам, а поэтому, дорогая сестра, будь здорова!

– Подожди, – отвечала мужественная девушка, к которой уже вернулась вся отвага и хладнокровие, – завтра будет, как захочешь, но сегодняшней ночью невозможно выйти, потому что тебя на улице сцапают. Кто же знает, свидемся ли мы ещё в жизни? Посидим и поговорим эту последнюю ночь спокойно, раз ты так счастливо спасён; сегодня не отпустим тебя. Ведь, правда, мама?

Мать, которая шептала какую-то молитву, ещё от страха прийти в себя не в состоянии, только кивнула головой, а Ления подтвердила слова сестры, сообщив, что на улице было полно солдат. Заново зажгли лампу, обе сестры закрутились возле второго чая, и все сели вокруг круглого стола.

В жизни этих двоих людей эта январская ночь среди тихой беседы стала памятной; с улицы до них долетали странные крики, страшные стоны взятых силой на военную службу и семей, которые рыданием и плачем провожали несчастных приговорённых. Каждый такой отголосок среди молчания ночи пронимал дрожью, потому что за ним чувствовалось несчастье, выражением которого он был.

Воображение дополняло этот сдавленный отголосок боли ужасным изображением отчаявшейся семьи. Из уважения к святости этого страдания с каждым разом все умолкали, слушая его как молитву, которая должна была принести Вожье возмездие. В таких впечатлениях, грустно и торжественно протекла эта ночь, подобная бдению над ложем умирающего.

– Не задерживаю тебя, Станислав, – произнесла, заметив белеющий в окнах день, Магдуся. – Иди на защиту этой бедной страны, детей которой отнимают от матерей, мужей – от жён, которой даже стонать не разрешено, когда скорбит, и нужно целовать руку, которая его бьёт. Не была бы я полькой, если бы смела отговаривать тебя от самопожертвования.

Когда она это говорила, они были одни, Ления с матерью вышли в другую комнату.

– Иди, – говорила девушка, – у меня есть какая-то надежда, что мы ещё увидимся; бой безоружных против вооружённых, слабейших против сильнейших будет труден, но вас оживляет дух, искры которого нет с той стороны. Я надедеюсь на победу или, по крайней мере, на великую геройскую смерть. Но нет, – прибавила она, – нет, ты должен и обязан вернуться, потому что, – шепнула она, и две слезы упали с её очей, – ты несёшь с собой и мою душу, и мою жизнь; помни, я бы уже без тебя жить не смогла.

Наумов схватил её руку и целовал в молчании.

– Почему же? Сестрой моей?

– Чтобы – отвечала ему Магдуся, – мы, как брат и сестра, любили друг друга, чтобы наша любовь была чиста и свята.

– А когда-нибудь, – прервал Станислав, – когда придёт день триумфа, окончится борьба и работа, ведь ты заменишь имя сестры на другое?

Магда молчала, опустила глаза и, ничего не говоря друг другу, они обменялись двумя скромными колечками, а тихий братский поцелуй был обручением и прощанием.

* * *

Это было в те первые дни весны, которая в 1863 году так рано началась. Всё, даже само время года, казалось, благоприятствует восстанию, по первым дням которого можно было судить, что преобладающие русские силы его тут же рассеют. Была это весна надежд, как бы для поднятия духа, который и так был силён в народе. Европа, казалось, сочувствием приветствует эту войну за независимость и обещает, что поддержит её всей силой мнения и благородного признания народов, даже прогнившая Австрия ни только не казалась нам враждебной, но смотрела сквозь щели и почти аплодировала этой войне против своего врага, России. Отовсюду веяло надеждой и никто не мог предвидеть, что, благодаря стараниям трёх союзников-врагов, менее чем через год всех охватит сомнение, что, согласно пророчеству Наполеона, и Европа станет казачьей.

Весна была прекрасна, распускались листья, а в помолодевших лесах слышались военные песни. Россия словно остолбенела, не знала, что предпринять, и давала разрастаться незначительным сперва горсткам, которые всё, что было наиболее живого в стране, стягивали к себе. Появлялись неизвестные и храбрые командиры отрядов, как если бы земля их выдала вместе с весенней травой из своего лона. Одним из таких был полковник Свобода, показавшийся вдруг с небольшим отрядом в околицах Варшавы, в то время, когда уже из-за границы приходило оружие. Никто не знал Свободу, не ведали, откуда он прибыл, но по людям, которых привёл, по их вооружению, опыту, отбору и движениям было видно непревзойдённого солдата.

Отличный партизан, полковник понял задачу такого рода войны, которая зависит от того, чтобы беспокоить неприятеля, нападать, вырывать, а не принимать наступательного боя и никогда не давать себя поймать. Как уж умел он выскользнуть, хотя казался окружённым, появлялся в нескольких милях от места, в котором его искали, отлично был осведомлён о всех движениях врага и с небольшой армией в несколько сот человек совершал настоящие чудеса. Вскоре его имя очень приобрело огласку, а людей наплывало к нему больше, чем мог принять, потому что не хотел обременять себя слишком большим отрядом, дабы легче было передвигаться.

Однажды утром отряд Свободы отдыхал на маленькой поляне посреди леса, часть его вышла на рекогносцировку к соседней деревне, а так как в этой стороне слышали несколько выстрелов, беспокойно ожидали возвращения людей или известия о них. Свобода был убеждён, что в эти минуты ему ничего такого серьёзного угрожать не могло, потому что по соседству значительных русских сил не было. Он знал только о транспорте военного снаряжения, который должен был идти по тракту, и ждал, чтобы на него напасть.

Польский лагерь отнюдь не был изысканным; несколько шалашей из веток, несколько больших костров около старой пустой будки лесного сторожа, представляли всё. Но веселье, царившее среди солдат, возмещало то, что им недоставало.

В будке лесничего был поставлен самоварчик, а на пне вместо стульев сидел полковник, который носил на своей серой куртке бело-малиновую повязку, отличающую его. Был это человек ещё молодой, блондин, с большими голубыми глазами, с коротко подстриженой бородой и довольно длинными волосами, закинутыми на плечи. Его лицо было спокойным, но лоб – изборождён мыслями.

Напротив него, на другом пне довольно неудобно присел мужчина очень высокого