Хочу, ты прав. Но совсем не того, что тебе думается, малыш. Хочу тебя растворить. Все твое самолюбование, все твое скотство, все твоя “я”. До конца. И чтоб ты сам понял насколько тебе хорошо в такие мгновения.

— Сюда, — я веду пальцами по простыне рядом с собой, — на живот ложись.

Должен понять, что сейчас его ожидает вовсе не секс — есть время отступиться.

Нет, не отступается, растягивается рядом, опуская подбородок на простынь. И когда я — пока еще нежно, ласково касаюсь его бедра кончиками ногтей, Антон заметно вздрагивает. До него все-таки доходит, что его ждет.

Говоришь, попал куда нужно, Верещагин?

Нет. Ты просто попал!

Нашел приключения для своих ягодичных мышц.

Интересно, как далеко он позволит мне зайти?

Что я делаю вообще?

Нет ответов. Только полная и абсолютная тишина в мыслях. И глаза, что так и норовят скользнуть к ней, к Ирине. К Госпоже?

Нет привычки называть её так. Но почему-то очень хочется. И хочется видеть, что она делает, но для этого мне нужен обзор как у совы.

Ирина за моей спиной, возится с разложенной в изножье кровати атрибутикой. Мы сбили там все, когда катались по покрывалу, но, тем не менее, все эти её приспособления по-прежнему на месте.

Что она там делает? Выбирает пыточное орудие? Кнута я в этих её приспособлениях не видел. Наверное, это хорошо!

И что дальше в нашей программе?

— Руки вперед, — сухо произносит Хмельницкая, и я заметить не успеваю, как мои пальцы тут же стискиваются на стальных прутьях кровати.

Будто и нет больше в мире ничего, кроме её приказов. Хотя…

А что, есть?

А вот и осторожный стук в дверь. Зарецкий изволили-с вернуться? Иди на хрен, баран, занято.

Сегодня с Ней буду я. И потом — потом тоже.

Она остается рядом. Она согласна с этими мыслями, не ушедшими никуда дальше моей головы.

На запястьях смыкаются холодные наручники. Черные, металлические, самые простые, и очень прочные. На каждое запястье приходится по одной паре. Второй браслет наручников к прутьям кровати.

— Нам ведь не нужно, чтобы ты дергался во время порки, — если бы кобра умела мурлыкать, она бы делала это как Хмельницкая. И яд в моей крови шумит и вторит ей.

Да, нам не нужно. Я согласен.

Не знаю почему, но я согласен…

Когда все началось? После первой пощечины, кажется. Когда мне хотелось только подобраться и потянуться к ней навстречу и попросить: «Еще».

Еще? Я действительно хочу еще? Чтобы она еще раз меня ударила?

Я не успеваю найти ответ на этот вопрос — на мои глаза ложится плотная черная полоса ткани. Это настолько неожиданно, что я даже вздрагиваю.

— Глаза тебе не нужны, мой сладкий, — шипит Ирина, заставляя яд в моих венах восторженно пениться, — они только отвлекут тебя от ремня.

И никаких слов, кроме матерных, на это вот обещание.

Снова стук в дверь. На этот раз уже более настойчивый, чем первый.

Господи, сколько нужно этому кретину времени, чтобы он понял, что его тут не ждут?

Она встает. Встает с постели и, судя по стуку её каблуков, отходит к двери. И ключ в замке проворачивается.

— Ира? — окликаю я её, но ответа мне не полагается.

Я один.

Без штанов, прикованный к кровати, с завязанными глазами.

В тишине.

И… Что это? Она отошла поговорить и послать Зарецкого в задницу, где ему и место? Или?..

Мысль о том, что Она может оставить меня вот так совсем — ледяная и скользкая на вкус.

На самом деле — она может. Имеет право. Это было бы отличным ответом за то, как я с ней обошелся на корпоративе. Я ведь понимаю, что тот мой поступок был скотским. И с самого начала понимал.

Вот только извиняться и признавать свою вину я не умею.

Так что — если Ирина решила оставить меня вот так, я не удивлюсь.

Еще и пофоткать меня прикованного к кровати можно. Вот это будет самый беспощадный способ мести. И вот, пожалуйста, тот компромат, который аннулирует мой компромат на Зарецкого. В конце концов, я бы тоже не хотел, чтобы хоть кто-то узнал, что я сам позволил обойтись со мной вот так.

Она не возвращается. И тишина будто крепче стискивает свои ледяные пальцы на моем горле.

Я чуть подтягиваюсь на руках к спинке кровати, касаюсь пальцами повязки на глазах. Снять? Оценить обстановку и прикинуть способы высвобождения?

Нет. Я возвращаюсь на исходную. Опускаю лоб на покрывало. Жду.

Снова цоканье каблуков по плитке пола, вздрагивает кровать подо мной, от веса опустившейся на него девушки. Она и не выходила никуда? Стояла у двери и смотрела на меня?

— Умница, — фырчит Хмельницкая в волосы на моем затылке, — не стоит снимать то, что я надела. И тишина — это тоже наказание. Его начало.

— А что Зарецкий? — я не выдерживаю, потому что слышу стук снова. На этот раз он звучит более неуверенно.

— Ничего, — то, как бесстрастно откликается Ирина о своем Пэйне — просто бальзам на мою душу, — после третьего раза он должен уйти. Он опоздал. Пришел позже, чем обещал мне. Я имею право ему не отвечать.

— Ты порвешь с ним? — не удерживаюсь я.

— Если ты продержишься до конца моей порки, — откликается Она, опуская ладони мне на плечи.

Если. Хорошее условие. Есть ради чего терпеть, если что.

А может — после её порки я, наконец, смогу послать эту гарпию к чертовой матери? Раз не получается выбросить её из головы менее спокойными методами, может, сработает экстрим?

— Ну что, может, передумаешь? — шепчет Ирина мне на ухо, а её пальцы возятся с ремнем, распуская его петлю на моей шее, — может, все-таки уступишь место Проше и поедешь к своим маленьким шлюшкам, а, Антон Викторович?

— Нет, — этот яростный рык у меня выходит как-то сам по себе, — ты — моя. Ты!

И никто больше мне сейчас не нужен.

Я понятия не имею, как она отнесется к этим моим словам. В конце концов у нас — ничего нет, даже секса не было, а вот ненависть за последние дни, кажется, достигла критической точки.

Но она — моя.

Это — моя блажь, мой каприз, от которого я сейчас не желаю отступаться. И ради того, чтоб это стало правдой, я, кажется, готов на совершенное безумие.

Острые зубы стискиваются на моем плече. Эта боль топит мой разум алой вспышкой, заставляя подавиться несказанными словами.

И все-таки… Мало! Мало боли. Я жду большего.