— Мне нравится твой голод, — выдыхает Ирина, выпрямляясь, — очень. Но я тебе не по зубам, Антон. Ты меня не выдержишь. Такую меня — нет. А другой тебе после всего, что было — не полагается.

И пусть я слышу в её голосе только снисходительную насмешку. Каждое её слово — будто колет меня иглами, заставляя все больше адреналина проникать в мою кровь, в мое тело. Скоро я уже вообще не буду помнить себя от этого.

— Как же ты меня бесишь, Верещагин, — после этих влажный язык Хмельницкой касается моей спины и скользит вниз, к пояснице, оставляя после себя влажную дорожку.

И все мое существо становится на дыбы, захлебывается возбуждением. Да что за…

Никогда такого не было со мной. Чтобы я был готов кончить вот от одного такого прикосновения? Этого же возмутительно мало.

А я готов…

Я даже не успеваю обдумать это — гул внутри меня падает тяжелой волной на мое удивление этому явлению, смывая его бесследно.

Ничего странного. Все так как надо!

— Бесишь, — тем временем констатирует Хмельницкая, отрываясь от моей кожи, — но раз уж сегодня ты хочешь оплатить мой счет…

— Ты будешь болтать, или уже перейдешь к своей порке? — бросаю я яростно. Устал ждать. Устал думать, как оно все будет…

Первый удар обжигает бедро. Хлесткий, злой. Яркий…

Твою ж мать…

Никогда в жизни не думал, что буду вот так — восторгаться одному удару ремнем. Да еще и по заднице. Как мальчишку дерут…

— Ты совершенно ничему не учишься, Антон, — тон Хмельницкой становится чуть холоднее. Хотя, казалось бы, куда еще? Даже в Антарктиде нет столько льда, сколько во взгляде Хмельницкой, обращенном ко мне во время сессии.

— Это все, что ты можешь, Госпожа?

Ну, а что поделать, если она все церемонится, если её не выбесить?

Да-а, второй удар! И тысяча черных точек пляшет под сомкнутыми веками. Больше тьмы, еще больше.

— Еще…

Все-таки это вырывается из моего рта.

Я готов умолять её, чтоб она не останавливалась. Но в этом нет никакой необходимости — еще три удара она выдает мне один за другим, без малейшего промедления.

М-мать твою…

— Еще? — хриплый шепот Хмельницкой я слышу не ушами, он звучит будто бы сразу же в моей голове. — Будешь платить мне дальше? Или…

— Да! Я буду…

Я не уступлю тебя никому…

Я по-прежнему не знаю, что со мной. Не знаю, почему каждый новый удар ремня по ягодицам отдается мне в душу таким восторгом.

В каждом — новый глоток боли. И каждый из них — будто кислотой прожигает меня насквозь. Каждый — будто шаг в одну сторону.

— Антон?.. — она останавливается.

Каждые несколько шагов она останавливается.

Каждый раз — спрашивает меня — идти ли нам дальше. И всякий раз я рычу ей в ответ свое голодное «да», потому что…

Не умею останавливаться.

У меня недостаточно слов.

Сейчас недостаточно.

Я не могу описать ей, как с каждым ударом её ремня лопается еще один нарыв на моей душе.

Как с каждым ударом — я чувствую себя чище. И просто…

Наказывай меня еще, Госпожа. Еще. Тебе можно…

Я не умею просить прощения. Словами — не умею. Но вот так — попросить прощенья перед ней я могу. За… За все. Там длинный список, я в курсе.

Раз.

Два.

Пауза.

От боли пылает все существо, оно от неё задыхается, вот только мне его не жаль, пусть даже это существо — я.

Наверное, я мог бы её остановить, попросить пощады, но… Я не буду этого делать. И даже не потому, что это как-то повредит моему самолюбию. Нет.

Это её цена. Цена того, чтобы она отказалась от других. От Зарецкого. Чтобы больше не было этого «космического», который «так ей подходит». Никогда!

Моя, моя Госпожа. Ценой этой боли, ценой каждого из этих ударов — моя.

Три.

Четыре.

Пять.

Пауза.

— Еще, пожалуйста… — на пределе дыхания.

— Ну, раз ты просишь… — в её голосе только удивление, но оно — хорошее удивление. Она не ожидала, что я продержусь так долго? А я пойду еще дальше. Я иду до конца. Всегда.

Это уже не боль — это уже агония. В каждой клеточке тела.

Агония одного конкретного мудака, который корчится где-то внутри меня и пытается спрятаться от боли. Уйти от наказания. Вот только сегодня — я не дам ему этого. Самому себе не дам.

Я чувствую — моя пропасть где-то рядом. Бездонная, грандиозная, манившая меня с самого начала.

И все сильнее затихает мир. Затихает, отступает, прячется прочь. И правильно. Здесь и сейчас — нам не до него.

Семь.

Восемь.

Девять.

И добивающий…

Дальше — уже ничего. Ни боли, ни шума, ничего.

В слепящую тьму я ныряю с разбега. Без всяких сомнений.

Там меня нет.

Там только свобода…

Есть люди, которые во сне выглядят кротко, спокойно, умиротворенно.

Верещагин же — даже сейчас очаровательный стервец. Уставший, но все тот же сладкий поганец, которого все мое существо желало познакомить с любимой плетью, с самой первой нашей с ним встречи.

Мои пальцы скользят по его волосам, а сам Антон дремлет, устроив голову на моих коленях. Еще не пришел в себя. Мелко вздрагивает — и глазные яблоки под веками так и бегают. Интересно, насколько цветные он сейчас видит сны?

Улетел. Вот так вот, с первого раза — улетел в спейс.

Нет, у меня частенько летают те, кто хочет именно этого, но…

Первый раз вижу, чтобы саб улетал с первой порки…. С моей абсолютно бесцеремонной порки! А ведь спейс — это не только гормоны, для спейса нужно и особое эмоциональное состояние.

Но это невозможно подделать, невозможно имитировать.

Значит — он меня принимал. До последней секунды.

Это из ряда вон.

Он должен был меня остановить, я давала ему на это добрый десяток шансов, давала возможность обойтись малым уроном, признать свое поражение, а он…

Он выдержал меня. Меня! Садистку и порщицу, которая с двадцати не выпускает из рук ремня. Которая никогда не наедается малой толикой боли, именно поэтому никогда не связывается со свежими сабами.

Поэтому, и кое почему еще.

Но мысли сейчас не об этом. Мысли сейчас об Антоне.