Я вдруг понимаю, что тянусь к нему. Пальцы гладят плечо, проворно спускаясь на спину. Спину Томаса. Томаса – не Люка.

– Я тоже очень рад тебя видеть Роуз, – отвечает Томас помедлив, будто для каждого движения навстречу нам, навстречу всему, что мы не должны делать – видеться, проводить время в баре, заказывать напитки, соприкасаться пальцами, руками, телами, – для каждого крошечного шага требуется снова поприветствовать друг друга, еще раз подтвердить намерения, выразить взаимное согласие.

Слова Томаса, его тон однозначно подсказывают мне все, что нужно знать. Это четкое и радостное «да», он готов ко всему: к своей реакции, к моей, к тому, что мы проведем этот прекрасный вечер вместе в симпатичном баре – многообещающее положение, что таит массу возможностей.

Положение… Прямо как у меня – потому что я в положении.

* * *

– Кажется, меня сейчас вырвет, – прошептала я в пустоту ванной комнаты, опустившись на колени.

Живот скрутило, ноги тряслись, все тело дрожало, будто от зимней стужи, хотя на дворе стояла середина лета.

Мы с Люком жили в пляжном домике, который мои родители сняли на выходные. Снаружи ревели штормовые волны, такой же шторм бушевал у меня в животе – вся эта белая вода, обжигающая, клокочущая, бурлящая на поверхности океана, чьи волны приступами обрушиваются на берег и отступают, обрушиваются и отступают…

Я глубоко вдохнула, выдохнула, снова глубоко вдохнула. Плитка ванной комнаты сверкала белизной так ярко, что мне приходилось едва ли не щуриться. Рядом возвышалась старая раковина, которую подпирала керамическая колонна, большая и величественная.

Я раскачивалась взад-вперед, обхватив живот, рвотные позывы подступали, но больше ничего не происходило. Когда это пройдет? Скоро? Никогда?

В дверь негромко постучали.

– Роуз, как ты там?

Кроме моей мамы в домике больше никого не было. Люк с моим отцом отправились в музей вертолетов – одну из достопримечательностей этого крошечного городка Новой Англии. Мама выдала им список покупок в супермаркете, так что до возвращения наших мужчин было еще далеко.

– Не знаю, – простонала я.

Дыхание мое было таким же неровным, как и мой голос.

– Можно войти?

– Да…

Я уткнулась лбом в край сиденья унитаза. Удивительно, на что способен человек, когда ему плохо: опустить голову на грязный пол, прислониться щекой к унитазу.

Барометр отвращения просто сломался.

– Милая! Ты же зеленая совсем… Съела что-то не то? Может, все из-за устриц, которыми мы обедали в том кафе? А я говорила отцу – нельзя есть в придорожных забегаловках!

При упоминании устриц, от одного лишь этого слова, такого омерзительного, взбунтовалось все мое тело, и я нагнулась над унитазом. Опять ничего не произошло. Я снова уселась, облокотилась на белое сиденье и посмотрела на маму.

– Не знаю, в чем дело.

Мама устроилась прямо на полу и скрестила ноги.

– Не переживай, все пройдет. Скоро, поверь. Все это быстро проходит.

Присутствие мамы, которая без колебаний опустилась прямо на кафель рядом со мной, чтобы поддержать, успокаивало больше, чем я ожидала. Поразительно, но взрослый человек все еще нуждается в матери. Меня захлестнула волна благодарности.

– Может, это из-за вчерашних омаров? – спросила мама. – Надеюсь, дело не в них. А то знаешь, как бывает, отравишься чем-нибудь и потом на всю жизнь возненавидишь. Не хочу, чтоб ты ненавидела омаров, ты всегда их так любила! Даже когда была маленькой. Помнишь, как ты обожала выковыривать крошечные кусочки мяса из клешней? Мы с отцом смотрели, как ты целую вечность в них копалась… Нас это всегда ужасно забавляло.

– Мам… – простонала я. – Хватит уже про еду.

– А, точно. Прости. Ну тогда… Что же еще…

Наступила тишина, но было понятно, что мама о чем-то думает.

– Мам?

– М-м… Не знаю, стоит ли говорить…

Я слегка приподняла голову, лишь немножко наклонила, только для того, чтобы взглянуть маме в глаза.

– Ну теперь ты просто обязана сказать. Пожалуйста. Не нагнетай, это невыносимо!

– Да ты разозлишься…

– У меня нет сил злиться.

– Тогда пообещай, что не расстроишься, если я выскажу свое мнение.

– Мама!

Она оперлась ладонями на пол и подалась вперед так, что ее подбородок оказался почти у края унитаза.

– Ох, просто подумала, что это похоже на утреннюю тошноту. Кстати, она не зависит от времени суток. Но конечно, причина другая, ведь ты не хочешь ребенка и всегда не хотела. Или… вы с Люком передумали и не сказали нам, что пытаетесь зачать? – Мама качнулась назад, будто спешила отодвинуться – вдруг я на нее наброшусь, – и понизила голос до шепота: – Ясно, почему я не хотела говорить?

Вот тут-то, после всех пустых позывов, я наклонилась над унитазом и меня вырвало. Мама поддерживала меня, пока все не закончилось, а потом дала салфетки вытереть рот. Она молча сидела рядом, мерзкое ощущение в желудке улеглось, а мозг принялся усиленно работать, то ускоряясь, то замедляясь.

Могла ли я и впрямь быть беременна?

Да. Да, могла.

Черт…

Как только мама поделилась своим предположением, я поняла, что она права. Уму непостижимо: я час напролет провела в обнимку с унитазом, а мне это и в голову не пришло. Наверное, я подозревала, но отказывалась по-настоящему смириться с тем, что мое тело поддастся беременности, словно сопротивление ей каким-то образом выключало особенный женский тумблер в моих репродуктивных органах. Будто когда дело касалось беременности и материнства, это был вопрос религии, а я была атеисткой. Для Люка я изображала готовность к зачатию, но в основном то были просто шутки над его желанием завести ребенка, а также попытка склеить наш брак.

– Милая… О чем ты думаешь?

– Что возможно… – прошептала я, но осеклась, не желая произносить это слово.

– Я права, да? Ты беременна?

В мамином голосе звучали забота, тревога, а еще ощущение, что она идет по хрупкому льду, но также там притаился призрачный оттенок надежды, легкий намек на изумление и нервный трепет. Наконец мама станет бабушкой. То, о чем она мечтала, но была уверена, что этого никогда в жизни не произойдет.

– Кажется, да.

К чести мамы, она не разразилась поздравлениями, просто спросила:

– И как ты себя чувствуешь?

Я пыталась чувствовать себя счастливой, чтоб включить тот пресловутый детский тумблер. Преисполниться хваленой таинственной радостью будущей матери.

Но что я ощущала на самом деле?

Сожаление. Страх. Разочарование.