Вообще, он за это время для меня стал всем. И я для него. Но об этом он мне сказал только перед свадьбой.

И мы все время смеялись. Все время, — Александра Сергеевна легко и счастливо вздохнула. — Да, я дивную и радостную жизнь прожила. Не на что жаловаться.

— Он же значительно старше Вас был, нет? — спросила Василиса, пытаясь сообразить, сколько кому было лет.

— Не трудись считать. Я и так скажу. Он был старше меня на 13 лет. У нас такая же разница в возрасте была, как у твоих дедушки и бабушки. На роду, наверное, написано.

Василиса расстроилась: «Так мне что, получается, старика надо искать? Мне же не 17, как Вам было!»

— Но-но! — остановила ее тетка, — поосторожнее! Это, как минимум, невежливо в моем присутствии о сорокалетних стариках говорить!

И они обе рассмеялись.

— А дети? — вспомнила, отсмеявшись, Василиса.

— Он не мог иметь детей, — строго проговорила тетка. — О чем открыто предупредил до свадьбы. И давай не будем касаться этого. Интимное и сокровенное не стоит выносить наружу. Так сложилось и точка.

Ночью Василисе снились сны. И в них мелькали то смеющийся безногий инвалид с синей книгой в руках, то нянюшка в белом чепце, что-то шепчущая на ухо непонятно откуда взявшемуся Пушкину, то Королева-девственница, бесконечно меняющая лицо и одежду. Выбеленное, безбровное лицо, окаймленное огненными волосами, сменялось строгим и печальным лицом Александры Сергеевны. Причем последнее взывало к Василисе, моля ее не говорить о сокровенном.

***

Со дня пира прошло довольно много времени, все успокоилось, и жизнь потекла своим чередом. А у герцога начался странный, мучительный период. Днем Его Сиятельство выглядел вполне бодрым, вполне сильным, вполне уверенным человеком, воином и правителем. Но с наступлением ночи все чаще и чаще являлся к нему мстительный художник с роковой картиной в руках. Дерзко ухмыляясь, Рогир всем показывал злополучный, ужасный, унизительный портрет. О, у герцога была возможность тщательно и не торопясь изучить себя на портрете. Что скрывать, работа была выполнена изумительно. До мельчайших деталей на холсте было прописано серьезное, вдумчивое лицо Филиппа, его чуть полноватые губы, надменно смотрящие вдаль глаза, волевой подбородок, строгий, патрицианский нос. Мастерство художника поражало. Но ужас заключался в том, что с картины смотрел не полный сил рыцарь, способный вести за собой армию для борьбы с ненавистными безбожниками, не могущественный глава грозного ордена Золотого руна, не изысканный ценитель произведений искусства, не покровитель художников, поэтов и музыкантов, в конце концов, не искусный любовник, а дряхлый, похотливый старик. Морщины неприятной паутиной покрывали породистое лицо герцога. Капризно оттопыренная нижняя губа выдавала характер хозяина: мелочный и склочный, какой часто к старости обнаруживается у людей, погрязших в пороках и долго пользующихся неограниченной властью. Смотрящие вдаль глаза, хоть и выглядели надменными, но были мутными и тусклыми, вызывающими, скорее, жалость, нежели зависть. Подбородок казался волевым только первый миг. После обнаруживалось, что он весь покрыт старческими пятнами и неопрятно выбрит. Руки, держащие свиток, — руки дряхлого, немощного старика, которого много лет мучает жесточайшая хворь, превратившая аристократичные, длинные пальцы в уродливые, скрюченные обрубки.

Ужасен был на портрете и костюм. Он был отвратителен и нелеп. Это было одеяние шута, как и обещал обидчивый художник. Более того, какого-то дьявольского шута. Все то, что когда-то возвеличивало славного герцога, его благонравие и благочестивость, было изуродовано и вывернуто наизнанку. Это были не благородные, черные одежды, которые Филипп поклялся всю жизнь носить в траур по предательски убиенному отцу. Его Светлость, Великий герцог Запада был облачен в ярко-желтую мантию, дорогая ткань которой была расшита (изумительно, надо признать, расшита) омерзительного вида тварями, оскаленными мордами чудовищ, змееподобными рыбами с огненными головами, непотребного вида девицами с клювами, сладострастно занимающимися прелюбодеянием с суровыми рыцарями, гарцующими на длинных, куриных лапах, ухмыляющимися висельниками. Шею герцога с портрета украшала черная цепь, которую увенчивала страшная Адамова голова. На голове Филиппа красовался шутовской колпак с отрубленными конечностями вместо бубенчиков. А над колпаком раскинулась надпись «Non Aliud». Гордый девиз достойнейшего основателя почтенного ордена Золотого руна на портрете звучал издевательски — «Иного не желаю».

Внизу холста художник виртуозно выписал мерзкое название картины — «Месть мастера» и милостиво подписался своим старым именем — Роже де ля Пастюр.

Портрет был ужасен. И ужасным было то, что все, кто видел его, смеялись, непочтительно тыкали пальцами в герцога и восклицали: «Вот, вот настоящая сущность его! Он дьявол во плоти! На костер его! На виселицу! За грехи! Какой поход? Какой Константинополь? Какая Святая церковь?»

Страшны и ужасны были ночные видения Филиппа Доброго. Он просыпался в холодном поту от собственных криков. Прибегал торопливый, невысокий лекарь, пускал кровь. Преданный Лодевик не отходил от постели в мучительные глухие часы. Но видения не прекращались. Герцог начал слабеть. Измученный ночными страхами, он часто засыпал на капитулах. А когда ему следовало произносить торжественную речь, начинал ее достойно, но, не договорив слова, внезапно замирал, открыв от ужаса рот и указывая куда-то дрожащей рукой.

Срок выступления в Святой Крестовый поход несколько раз откладывали и переносили под разными предлогами, пока сама мысль о походе не сошла на нет под влиянием страшных и необъяснимых обстоятельств. При дворе и между высочайшими представителями ордена все громче и смелее звучали речи о помешательстве герцога, как наказании господнем за какие-то тайные, но, несомненно, ужасные грехи. Слишком внезапна и сильна оказалась перемена, случившаяся с Филиппом.

Однажды герцогу преподнесли изумительно украшенную небольшую книгу «Трактат о пороках и добродетелях». Книгу давно заказал граф Лодевик в дар своему уважаемому патрону. Много месяцев самые искусные переписчики и иллюстраторы трудились, создавая поистине шедевр. И вот, наконец, настал час, когда преданнейший и почтительнейший граф торжественно преподнес книгу Его Светлости. Герцог, просветлев лицом, в восторге листал и рассматривал изумительные страницы, восторгался миниатюрами и мастерством переписчика, пока, внезапно вскрикнув, не выронил книгу на пол. Придворные кинулись к герцогу, а Лодевик наклонился к книге, недоумевая, что могло так напугать Филиппа.

На одной из страниц, услужливо открывшейся Лодевику, строгими буквами были выписаны ужасные слова: «Здесь ты будешь проклят. Кара настигнет тебя. Знай это».

Часть VII

Глава 1

— А я болван, тетя Саша, — интригующе прошептала в трубку тетке Василиса.

— Откуда такие сведения? — полюбопытствовала тетка.

— Я нашла слово на самом видном месте. Да не одно, а целых три. Те, которые не на латыни, помните?

Спустя час Василиса торжественно показывала Александре Сергеевне слова, бледно написанные фиолетовыми чернилами на форзаце книги.

— Я тоже болван.