Василиса булькнула и зажмурилась, боясь пошевелиться, чтобы не выпустить тем самым уже рвущийся наружу хохот. Александра Сергеевна ее понимала, но спасать не торопилась, мстительно решив добить свою юную родственницу. Подтолкнула ее под локоть и прошептала язвительно на ухо: «Кланяйся, негодная. Или хотя бы поблагодари, не позорь меня».

— К моим что? — истерично выдохнула Василиса в ответ на почтительные слова кузнечика.

— Она, в принципе, у нас нормальная, — усмехнулась Александра Сергеевна. — Это милое, непривыкшее к проявлению галантности, дитя — моя племянница. Василиса Никаноровна Кубышкина.

— Вечно ты, Сашенька, стараешься казаться строже, чем есть на самом деле, — в очередной раз нелепо подпрыгнув, рассмеялся Лев Кириллович.

— Не берите в голову, — обратился он к Василисе. — Это в Вашей тетушке проснулся суровый мизантроп. Но когда он дремлет, она вполне может казаться идеальной.

«Убьет. Что есть, убьет», — с восторгом подумала Василиса про смелого кузнечика, вздумавшего перечить тетке.

А бесстрашный человек, не обращая ни малейшего внимания на потенциальную угрозу его жизни, гостеприимно и широко повел рукой: «Пойдемте, девочки, в дом».

Василиса все-таки не удержалась и тихонько прыснула. Александра Сергеевна дернулась и обожгла ее взглядом, мол, умей себя вести в приличном обществе. На что багровая от сдерживаемого смеха племянница прошептала тетке: «Конечно, конечно. Только зачем было говорить про Никанора и Кубышкину?»

Тетка фыркнула, а Лев Кириллович обернулся к Василисе, нагнулся к ней и наставительно произнес: «Никогда не стесняйтесь своих корней, милая! Никанор — прекрасное, библейское имя, означающее ни больше, ни меньше, как «видящий победу». Им гордиться надо. А уж о фамилии и вовсе грех сокрушаться. Фамилия Кубышкиных известна еще со времен Иоанна Грозного, как одна из лучших и важных фамилий Новгородского купечества. За множество похвал и наград была внесена в личный список Великого князя. Так-то!»

— Ух, ты! — только и смогла произнести восхищенная Василиса, гордо вздернула подбородок и победоносно взглянула на тетку. Кузнечик начинал ей нравиться.

— Вот всегда так и происходит. Левушка скажет какую-нибудь энциклопедическую, успокаивающую глупость, и все сразу падают к его ногам, — проворчала Александра Сергеевна. Но глаза ее смеялись, а уголки губ подрагивали, сдерживая довольную улыбку.

Садовая дорожка, петляя, вела гостей к дому, который уже начал вырисовываться среди деревьев. То тут, то там вдоль дорожки лежали, лукаво поблескивая на солнце, спелые яблоки. Василиса подняла голову и ахнула — их окружал яблоневый сад. Деревья были усыпаны яблоками. Красными, желтыми, нежно-опаловыми. Никогда раньше Василиса не видела такого количества яблок и такого праздника красок. Александра Сергеевна тоже подняла голову и замерла: «Левушка, что это?»

— Сад, — благосклонно улыбаясь откуда-то из-под самых небес, ответил хозяин. — У меня есть сад. Пойдемте, пойдемте, самовар стынет.

На веранде старого деревянного дома на массивном столе с ногами-бомбошками и правда, стоял и довольно пыхтел настоящий самовар. На самом верху его, как часто рисуют в детских книжках, восседал смешной в своей важности, пузатенький заварочный чайник, расписанный красными и золотыми цветами.

Лев Кириллович взлетел на веранду, совершив очередное клоунское па-де-де, преодолев за счет него за раз несколько ступеней, приблизился к столу и низко наклонился к самовару, словно прислушиваясь к его булькающей утробе.

— Только закипел, — довольно потер руки хозяин. — Садитесь, будем чай правильный пить.

Чай действительно оказался правильным. Густым, наваристым, отдающим дымком и томлеными травами.

Вкусный чай, благоухающий сад, прозрачная осенняя тишина, изредка прерываемая стуком падающих на землю яблок, старый дом, дождавшийся гостей, томно вздыхающий самовар — все это успокаивало и настраивало на философский лад. Василиса перестала, наконец, рассматривать необычного хозяина, отмечая его выпады, приседания и подпрыгивания. Конечно, она такого человека никогда в жизни не встречала. Конечно, он до невозможности странен и потешен. Ну, так и что с того? Все мы странные и потешные в той или иной степени. Зато он много всего знает. И потом, вдруг это последствия какой-нибудь контузии? А она себя так неприлично ведет! Мда… Нехорошо.

А какое у него лицо!

Лицо Льва Кирилловича заслуживало отдельного внимания и поражало не меньше остального. Оно как-бы не принадлежало этому человеку. Казалось, что оно вообще не могло принадлежать живому человеку. Это было лицо, какое Василиса когда-то давно видела в музее на одной из потемневших от времени икон. С той иконы печальными и мудрыми глазами взирал на этот мир длиннокрылый ангел. В его взгляде были усталость и утешение, покой и прощение, надежда, понимание и бесконечная любовь. Так усталая мать смотрит на своего утомленного за день, уснувшего ребенка.

Сейчас, когда Лев Кириллович сидел, скрыв под столом половину своего несуразного тела, и смотрел на гостей своими иконописными глазами, ничего потешного и комичного в нем не было. «Грустный, мудрый ангел, — подумала Василиса. — Ангел яблочного сада».

Глава 3

— Я всю жизнь мечтал о саде. Яблоневом саде, — начал беседу Лев Кириллович. — Все думал, закончу преподавать, куплю дом и сад. Преподавать закончил, а на дом и сад так и не решился. Потом в Министерстве служил. Ну ты знаешь, Сашенька. А как оттуда ушел, так и купил сразу, не задумываясь, и дом, и сад. О чем ни минуты не жалею. Теперь у меня есть все для счастья. Мечта сбылась.

— А почему ты никогда не рассказывал о своих мечтах? — Александра Сергеевна вопросительно и строго посмотрела на Льва Кирилловича. — И почему не рассказал, что мечты сбылись? Сад, поди, у тебя не первый год?

— Ну, не сердись, милая. Не хмурься, — грустно улыбнулся хозяин и, глядя на свой вожделенный сад, смущенно продолжил. — Знаешь, в моих мечтах всегда было что-то барское. Нет, даже не так. Скорее, это были мечты интеллигента о барстве. Что-то немного постыдное, сродни мещанству. Ты ведь помнишь, как мещанство в наше время поносили? А мне, напротив, всегда казалось, что мещанство, это очень по-русски, очень уютно, основательно и правильно. Я всю жизнь не любил город, современные, картонные дома, бесконечную суету и бег по кругу. Будь моя воля, я бы еще в юности сразу после университета уехал в деревню. Жил бы там спокойно и размеренно, учил детей, занимался садом. А оно вон, как закрутилось. И неудобно было признаться, что и кафедра, и Министерство, да и сама Москва меня никогда не привлекали. А сейчас оглядываюсь назад и думаю: «Каким изумительным болваном я прожил свою жизнь! Да на мое место десяток других нашли бы. И эти другие много больше пользы могли принести».

— Ты был и остаешься изумительным болваном, — неожиданно мягко проговорила Александра Сергеевна. — Ты никогда не