Жара, уже которую неделю тяжко давившая на город – может, если бы не эта жара, ничего бы с Анжелкой и не было бы, но об этом думать нельзя, нельзя, история не знает сослагательного наклонения, – жара сцементировала землю намертво, и над вывороченными из могильной ямы ржавыми каменными комьями висела, не оседая, мелкая, такая же рыжая пыль. Полуголые кладбищенские рабочие, потно блестя коричневыми потными спинами, разбивали эти комья лезвиями лопат, и клубы пыли становились гуще. Деревья вдоль обочины тоже стояли пыльные, полумертвая листва была больше похожа на тряпочные театральные декорации, чем на часть чего-то живого. Траурная толпа вокруг могилы – откуда их столько, слабо думала Настя – казалась какой-то чужеродной, как будто в одну картинку вставили вырезанный кусок другой.

Костюм отца – несмотря на жару, он был непреклонен: только костюм, и идите к черту! – хотя и припорошенный пылью, резал глаза своей яркой чернотой. Когда по крышке гроба застучали так и недоразбитые рабочими комья земли, отец посерел и начал медленно оседать прямо на рыжую груду под ногами.

Врачи сказали, что у него что-то там такое нехорошее с сосудами – Настя никогда ничего в этом не понимала. Но выздоравливать отцу предстояло долго, и как-то само собой стало ясно, что осиротевшей племянницей, кроме нее, Насти, заниматься некому. Этот, Анжелкин, черт его знает кто, Катенькин папаша, в общем, говорили, пьет не просыхая и не слишком вменяем, куда ему за дитем смотреть. Вся предпохоронная суета обошлась без него, и на кладбище его не было. И ладно, шептались кумушки, еще устроил бы какой-нибудь цирк, с него станется.

На «этого» Насте было наплевать. Главное – была Катюшенька и новая жизнь. Что жизнь – новая, это тоже было совершенно ясно. Как на пасхальной открытке, где желтенькие цыплятки, барашки белейших облаков в голубом небе, разноцветные яйца в кружевных корзинках и пухлощекие кудрявые розовые ангелочки, похожие на Катеньку.

Вдруг оказалось, что правильную независимую умницу и красавицу Анжелу, вечный Настин пример, недосягаемый образец и идеал, теперь, когда она лежит в темноте под колючими жаркими комьями, что теперь ее можно жалеть. Э-эх, как нескладно все вышло-то, а? И девочка-малютка сироткой осталась, э-эх, шептались сочувствующие соседки.

Настя мечтала, как будет нянчить обездоленную племяшку, и вот тогда окрестные кумушки, которые все всегда и про всех знают… Ну да, она любила веселье, шум, компании всякие. Любила гомон ночных клубов, когда от гула басовых ощутимо дрожит пол и щекочет внизу живота, а из углов тянет сладковатым травяным дымком. И всякие дурацкие придумки, вроде купанья в фонтане или плясок на мостовой, тоже любила. Ну и что, что глупо, зато весело! И гонки «убеги от гаишников» по ночным улицам – все машины исключительно «приличные», никакого отечественного автопрома! Что такого-то? Когда и веселиться, если не в молодости? Подъездные кумушки небось и родились уже сразу серыми, пожилыми, унылыми, безнадежно правильными, и слово «веселье» видели только в словарях. Зато теперь они будут коситься на нее, Настю, не укоризненно поджимая губы – и в кого такая оторва уродилась, сестренка-то у нее прям ангел, ангел, а эта только и горазда с отца деньги тянуть, тьфу! – а уважительно, с одобрением: надо же как о сиротинке-то заботится, вот молодчина-то!

Настя накупила гору всевозможных игрушек – плюшевых медведей, специальных развивающих кубиков, книжек-раскрасок – и мечтала, как весело им с Катюшкой будет во все это играть. Над кроваткой подвесила трубчатые китайские колокольчики, которые называются «музыка ветра» и могут отгонять злых духов. Мечтала, как будет наряжать малышку, водить в цирк, в зоопарк и в кафе-мороженое. А потом – дети ведь так быстро растут, это все говорят – повяжет громадные банты, купит самый лучший, самый правильный ранец и за ручку поведет в первый класс, и ранец будет вкусно-превкусно пахнуть, и все будут любоваться и ахать: какая красивая семья! Катя станет звать ее мамой – а как же иначе? – и только потом, потом, когда племянница совсем уже вырастет, Настя расскажет ей, что была у нее «мама, которая родила», но сразу «ушла на небеса», и Катенька ей родная, родная! А Катюшка, всхлипывая и улыбаясь, прошепчет, что Настя и есть ее настоящая мама, и они поплачут немножко вместе…

Мечтать было так сладко…

Вскоре, однако, оказалось, что дети растут, быть может, и быстро, но все же не настолько быстро, как мечталось. И не то что до школьного ранца – до пирамидок и кубиков еще жить и жить. Менять памперсы (а говорят, раньше были подгузники, и их приходилось стирать! Какой ужас! Это ж вовсе с ума сойти можно!), готовить молочные смеси, мыть бутылочки, гулять каждый день, таская туда-сюда тяжелую коляску. Коляска была дорогая, с миллионом всяческих облегчающих прогулочную жизнь приспособлений, и все время норовила зацепиться – за двери квартиры, лифта, подъезда. Недели через полторы после начала «новой жизни» Настя вместо прогулок стала вывозить коляску на балкон: ну а что, в самом-то деле, какая разница, где ребенок «дышит воздухом»? На балконе еще и лучше: внизу машины с их выхлопными газами, а на верхних этажах воздух наверняка ведь чище? Тем более что окрестные кумушки почему-то не торопились растроганно ахать ей вслед. Да и были ли они, кумушки? Вот во времена Настиной, как бы это сказать, бурной юности они точно были и вслед шипели, она точно помнит! А теперь не стало. И чего тогда надрываться с этой чертовой коляской? И так сил уже никаких. Дни сменяли друг друга так незаметно и были так неразличимы, словно это был один сплошной бесконечный день. День сурка.

Или осла, говорила себе Настя, глядя на застиранную, но удобную домашнюю футболку с мультяшным Иа-Иа на животе. Футболка уже изрядно вытянулась, и морда ослика, и без того унылая, превратилась в воплощение унылости просто всемирной: жалкое зрелище, душераздирающее зрелище. И вся жизнь стала такая же серая, бесформенная и унылая, как эта ослиная морда.

Вдобавок и у Катюхи начал портиться характер. Вместо улыбок и непонятных «гу-гу-гу» она начала похныкивать, потом плакать, да все чаще и громче, успокаивалась только на руках, и то не всегда. Да и невозможно ведь таскать ее на руках круглосуточно! Балконные прогулки пришлось прекратить – в квартире еще так-сяк, но с балкона Катькины вопли были наверняка слышны во всех окрестных домах, мало ли, еще полицию какую-нибудь вызовут.

В последние три дня Катерина орала практически без остановки, прерываясь лишь на еду и сон.

Иногда, не выдержав, Настя начинала орать в ответ:

– Ну что, дрянь такая, чего тебе не хватает? На голову встать? Колесом пройтись? Принца английского раздобыть? Так нет у меня никаких принцев! Не-ту, ясно?!

Племяшка на мгновение замолкала, взглядывала на нее с некоторым интересом – ты чего, тетя, с ума сошла? – и вновь принималась вопить.

У других дети как дети, а это черт знает что, а не ребенок!

* * *

– Температура, сыпь, понос есть? – Голос в трубке был лишен каких бы то ни было человеческих интонаций. Стерильный такой голос, настоящий медицинский.

– Нет, – пролепетала Настя.

– И все время плачет? Может, она у вас просто голодная? Вскармливание грудное? – деловито расспрашивал медицинский голос.